Захер был назначен оппонентом на докторской защите Виктора Моисеевича и при заметном расхождении в оценке Бабёфа написал очень благожелательный отзыв на диссертацию. Однако по состоянию здоровья не смог приехать в Москву.

Между тем в аспирантуру Института истории я все же поступил, и решающим стало притом не сочувствие Далина, не поддержка Манфреда. Сыграл роль авторитет Захера и конкретно пиетет к нему со стороны тогдашнего заведующего сектором Поршнева. Зато В.М. первым давал оценку моей способности мыслить, а заодно и профессиональной подготовленности, выступив в качестве рецензента моей дипломной работы «Падение эбертистов». Она была представлена в качестве требуемого для поступления в аспирантуру реферата.

Отзыв начинался с указания на «ряд спорных положений», на то, что автор «недостаточно критически относится к эбертистам, недостаточно отделяет группу Эбера в собственном смысле этого слова от массового санкюлотского и секционного движения и его руководителей». Затем требование «критичности» оборачивалось в мою пользу. Далин писал, что источники использованы «очень тщательно и добросовестно, достаточно критически» и что «привлечение широкого круга источников, интенсивное их использование, знакомство с новейшей литературой вопроса, критическая мысль самого автора» позволяют сделать положительный вывод. И в этом выводе опять же подчеркивалась способность к самостоятельной работе.

Самостоятельность мышления, критичность к литературе и источникам исключительно много значили для Далина и были, несомненно, предметом его особой заботы. Меня, помню, удивила его рекомендация для выработки своего мнения проработать сначала источники, а потом читать литературу. Не знаю, от кого из своих учителей, С.Н. Валка или Я.М. Захера, я воспринял прямо противоположный прием. Я не хотел «изобретать велосипед», открывая открытое, а за самостоятельность не беспокоился. Тем не менее Далин ценил мою работу с источниками и при обсуждении одной из частей диссертации назвал меня «бенедиктинцем». Понятно, что в его устах это была исключительная похвала, и такая оценка больше характеризует самого Далина.

Положительную оценку В.М. дал и моей статье о восстании 31 мая – 2 июня 1793 г. для «Французского ежегодника»[854]. То была моя первая публикация в этом издании (а из воспоминаний Оболенской известно о требовательности редколлегии). Более того, это была моя первая большая работа, и отзыв Далина стал для меня напутствием в «большую науку». Характеризует он и самого Виктора Моисеевича.

«Работа А.В. Гордона производит очень положительное впечатление. Она вся основана на печатных первоисточниках, очень мало или вовсе не опубликованных в нашей исторической литературе… Очень хорошо и всесторонне, причем критически, использована литература, как классическая… так и вся новейшая… А.В. Гордон проявил умение отобрать все существенное, не потонув в деталях».

Как всегда, у Далина на первом месте находилась источниковедческая часть, и он четко определил круг моих основных источников. Но он столь же четко резюмировал содержание: «Автор поставил своей задачей показать роль парижских секций в организации движения 31 мая – 2 июня, осветить инициативу, проявленную народными массами, роль созданного ими снизу… повстанческого центра… подталкивавшего не только якобинскую часть Конвента, но даже Коммуну и таких ее лидеров, как Шометт. Вопрос о роли Центрального комитета, о его составе, определение тех секций, на которые он опирался в своей деятельности, до сих пор не получил почти никакого освещения в советской исторической литературе… Удачен ряд выдвинутых им положений, автор сумел удачно и убедительно обосновать».

Была еще третья часть, критически-пожелательная. «Тема работы – роль секций… давала право не затрагивать сколько-нибудь подробно вопрос о роли якобинцев… Но при дальнейшей разработке проблемы обойти этот вопрос нельзя. Историческая инициатива масс была подхвачена и поддержана якобинцами, а это привело к созданию якобинской диктатуры, имевшей на первых порах широкую народную базу».

Далин продолжал «курировать» прохождение моей работы[855]: «Саша! Я попробовал сделать кое-какие замечания. Ваше резюме слишком обще, а ведь французские историки… интересуются конкретными результатами исследования… Я устранил также ссылки на Tuetey, Calvet – нужно показать не источники, кот<орыми> вы пользуетесь. Поэтому я добавил о связи с бабувистами[856], т. к. об этом в литературе еще не было… и добавил о Шометте – но все это на ваше усмотрение. М<ожет> б<ыть>, что-нибудь конкретное и новое вы добавите сами… Они[857] просят давать более обстоятельные резюме <нрзб.> с тем, чтобы видеть то новое, что есть в наших исследованиях и в принципиальной постановке вопроса. О роли якобинцев или об их отношении к движению? С тов<арищеским> прив<етом>»[858].

Далее следовал еще постскриптум: «Конечно, я нисколько не навязываю вам своих формулировок, я их набросал вчерне».

Какая деликатность! Выявляются принципиальные расхождения, и отличавшийся испытанной с 20-х годов принципиальностью ученый оставляет на усмотрение молодого коллеги, почти ученика, стоит ли принять замечания. Интересно в методологическом отношении уточнение о народной поддержке якобинцев «на первых порах». В дискуссии с Ревуненковым полемически был обобщен постулат «якобинцы с народом» для всего периода диктатуры, Манфред придерживался его, сколько помнится, изначально. Обращает на себя внимание и озабоченность об информации французских историков о «наших достижениях».

При всей благожелательности ко мне Далин никогда не отступал от критической позиции, и это подтверждает отзыв, который он дал в качестве официального оппонента. Участие Далина в моей защите было закономерным. Ему хотелось завершить начатое дело, ведь все время моего аспирантства и особенно на первых порах, хотя научным руководителем был утвержден Манфред, Далин продолжал меня опекать. А вот мне хотелось избежать его участия в процедуре защиты. И, чтобы объяснить свою позицию, придется, к сожалению, коснуться темной стороны научной жизни советской эпохи.

Вторая половина 60-х запечатлелась борением полярных тенденций: еще продолжались идейно-теоретические поиски «шестидесятников», но уже явственно проступали «родимые пятна» реакции, включая антисемитизм. Трюизмом сделались суждения о мутной волне низменных человеческих страстей, поднимаемой революционными событиями. Ради исторической справедливости и как очевидец должен заметить, что реакция, политическая или идеологическая, торжествующая или оппозиционная, на коллективном или индивидуальном уровне не отличается моральной чистотой.

В 60-х реакция в профессиональной среде дышала личными обидами, статусной ущемленностью, ощущением нереализованности (а подспудно и несостоятельности), а больше всего элементарной завистью. Типичный случай – отношение к моим научным руководителям. Манфред и Далин были не просто талантливыми людьми; их неординарность слишком выделялась по контрасту с незаметностью и тех, у кого таланта попросту не было, и тех, кто приучился скрывать его наличие.

Особенно раздражали завистников признание Манфреда в «официальных инстанциях», подчеркнуто уважительное отношение к нему директора В.М. Хвостова, ведущее положение в Институте. А его зарубежные поездки буквально кололи глаза: не случайно китайцы называют зависть «болезнью красных глаз». В тех же глазах могло