революции, книга написана опытной и умелой рукой профессионального историка.

Итак, в мае 1970 г. состоялся симпозиум по якобинской диктатуре. Я взялся написать отчет для «Вопросов истории». Меня привлекала профессиональная задача: хотелось испытать (и показать) свои навыки в жанре аналитического обзора, который формировался тогда в ФБОН-ИНИОН и образцы которого я уже публиковал в этом журнале. Была и сверхзадача. Я все-таки хотел провести свою установку: надо не спорить с Ревуненковым, а обсуждать затронутые им вопросы. Мой отчет и представлял сводку затронутых вопросов с изложением позиций участников.

У меня хранится письмо Кучеренко (который присутствовал на симпозиуме, но воздержался от выступления), где он категорически предостерегает меня: «предложенный “проблемный” метод подачи материала может встретить возражение издателей и даже породить протесты авторов (их де неточно поняли, нарушена “сбалансированность” частей, выпячены места, которым они сами придают несколько иное значение и пр.)». Геннадий Семенович предлагал ограничиться сокращенной стенограммой и заверить ее подписями участников симпозиума[863].

Я, однако, оказался слишком самоуверенным. События, впрочем, развивались лишь отчасти по сценарию Геннадия Семеновича. Отчет понравился в редакции журнала. Недовольными оказались «заказчики». Мой опус при откровенном поиске «парламентских» выражений не сглаживал острые углы. Обосновывая задачи симпозиума, я писал о «критической волне в адрес якобинской диктатуры» и о том, что появление работ Ревуненкова «ярко продемонстрировало… различие точек зрения среди историков-марксистов, в том числе советских ученых». В итоге «возникла необходимость выяснения и сопоставления позиций различных советских историков как отправного пункта для дальнейших исследований и ориентации преподавания в высшей школе»[864].

Были «стрелы» в адрес Ревуненкова: «Характеризуя социальную политику якобинцев, В.М. Далин, А.В. Адо, А.В. Гордон указывали на те особенности ее, которые не учитываются в должной мере В.Г. Ревуненковым, когда он утверждает, что якобинская диктатура была не революционно-демократической, а “буржуазной диктатурой”», «вызвала возражения попытка разделения террора на “якобинский, правительственный” и “народный”, “спонтанный”», «Т.Г. Солтановская выступила против негативной оценки Марата, данной В.Г. Ревуненковым».

Были и замечания (еще более аккуратные) в адрес Манфреда, касавшиеся отношений внутри якобинского блока. «Напомнив об остроте внутренней борьбы, С.Л. Сытин высказался против переоценки фактора единства, отразившейся, по его мнению, в некоторых работах А.З. Манфреда. Социальная политика якобинцев, “равнодействующая” (С.Л. Сытин, А.В. Адо) классово разнородных сил не могла не быть противоречивой. Эгалитаризму сопутствовало “антиуравнительное начало” (А.В. Адо). Террор задевал и массы, бил по радикальным представителям народного движения (Л.С. Гордон и др.)».

Манфред был крайне раздосадован, найдя, что в таком изложении симпозиум выглядит ненужным. В сущности, А.З. был недоволен самим ходом симпозиума, о чем говорил мне после первого заседания. Тем не менее, во «Французском ежегоднике» (главным редактором которого был Манфред) точки зрения участников представлены в полном виде. Эта демонстрация различия мнений и уважения к ним явилась примечательной в условиях идеологической реакции «застоя».

Однако в порядке дополнения к стенограмме и как бы в качестве редакторского комментария Манфред предложил дополнить мой отчет заключительным абзацем о несогласии участников с позицией Ревуненкова. Я возразил. Тогда вмешался присутствовавший при разговоре Далин. С обычной, чуть застенчивой улыбкой он предложил: «Саша, будьте якобинцем». «Не хочу», – отвечал я без улыбки.

Да, в посттермидоровском советском обществе Виктор Моисеевич остался якобинцем, пережив друзей и товарищей, изжив трагическую судьбу своего поколения. И потому, как проницательно заметила Оболенская, его «упрямый оптимизм сочетался с внезапно прорывавшимся глубоким пессимизмом»[865]. Отсюда, думаю, неизменная печаль в его милой улыбке. Я не знал В.М. смеющимся, а улыбку эту помню до сих пор.

Последствия нашей размолвки отразились на судьбе моего творения. Я сообщил в редакцию зав. отделом А.С. Гроссману о пожелании Манфреда. Результат был самым удручающим. Редакция «Вопросов истории» заменила мой отчет безликой информацией о состоявшемся мероприятии и его участниках.

Помнится, я был очень огорчен размолвкой именно с Далиным. Мне никак не хотелось его обижать, зная его романтическое преклонение перед героями Французской революции, вождями якобинцев. Как всегда, в таких случаях приходилось додумывать оправдательное объяснение своей позиции, а оно сводилось к тому, что в 1793 г. я, разумеется, мог быть якобинцем, но сейчас же совсем другое время.

Второе столкновение произошло в конце 70-х годов из-за Ричарда Кобба. В ту пору советскую историографию захлестнул очередной приступ идеологической борьбы. ЦК КПСС специальным постановлением (14 августа 1967 г.) потребовал «вести систематическую наступательную борьбу против антикоммунизма, давать обстоятельную критику… апологетов капитализма, разоблачать фальсификаторов идей марксизма-ленинизма, истории развития общества… давать решительный отпор проявлениям правого и “левого” ревизионизма».

Фактически идеологическая кампания развернулась на рубеже 60–70-х годов. В 1973 г. ведущий журнал советских историков уже мог победоносно констатировать: «Институты АН СССР и кафедры вузов стали больше уделять внимания вопросам борьбы против враждебной марксизму-ленинизму идеологии, активизировали работу по критике буржуазной историографии, разоблачению реформистских концепций в исторической науке»[866].

В этой идеологической кампании сформировавшаяся среди советских ученых «культура партийности»[867] диктовала общие правила. Ведущие историки Французской революции следовали им, включившись в идеологическую борьбу. Но в поведении каждого из них раскрывалась собственная индивидуальность. Первым с обличением эволюции Кобба выступил Далин. После смерти Волгина и Захера он остался единственным видным представителем ранней советской историографии и по складу характера как никто из коллег был склонен стать знаменоносцем той традиции, что дала духовное начало этому уникальному научно-культурному явлению.

В большой аудитории на третьем этаже здания на ул. Дм. Ульянова Далин прочел предназначенный для «Вопросов истории» доклад о Коббе, где без излишних идеологических обертонов и особо навязчивых штампов обстоятельно разобрал факт его «отступничества». Притом ярко выявилось особое дарование выдающегося историка, под профессорской внешностью которого таилась натура революционного трибуна. «В.М. Далин – отличный оратор и полемист, – характеризовала его Ю.И. Хаинсон. – …Горячо и увлеченно, со всем блеском своей эрудиции он выступает на заседаниях сектора, на защитах диссертаций, конференциях. Но особенно интересно бывает наблюдать за его полемикой с иностранными учеными-немарксистами, когда он, отстаивая марксистско-ленинские идейные позиции, широко оперирует огромным количеством фактов, поражает знанием новейшей литературы». «Умение спорить и убеждать, – обоснованно предположила Хаинсон, – … восходит к революционной юности» ученого, «к тем годам, когда в молодой Советской республике революционное слово завоевывало умы»[868].

Английского ученого в СССР плохо знали, доклад Далина был выслушан с большим интересом, но не всё и не всеми было принято на веру. Мои впечатления передает написанное по горячим следам письмо коллеге: «В.М. Далин, делая недавно сообщение о последнем <Коббе>, обвинил его чуть ли не в “измене”. Я же “состава преступления” в последнем труде Кобба “Полиция и народ” не нашел. У Кобба романтизм всегда уживался со скептицизмом в отношении