показаться отнюдь не случайным, что научный руководитель, старший оппонент и диссертант относятся к одной и при том «не той» национальности[859].

Со вторым оппонентом все было в порядке. На тот случай, если бы не смог вырваться в Москву Алексеев-Попов, был Адо, который выражал не только готовность, но и желание стать оппонентом. Проблема была с Далиным; и Манфред в ответ на мои опасения предложил мне самому поискать старшего оппонента, откровенно усомнившись в успехе.

По совету Алексеева-Попова, разделявшего мою озабоченность, я обратился к А.В. Ефимову. Алексей Владимирович был влиятельным человеком, член-корреспондентом АН СССР; будучи американистом, он основательно занимался и Французской революцией. Его интересы в этой области подтвердились спустя два года, когда он принял участие в знаменитом симпозиуме по проблемам якобинской диктатуры[860]. Однако тогда Ефимов сослался на плохое знание новейшей литературы при наличии спорных проблем. Видимо, как резюмировал Манфред, член-корр осторожничал: признание «спорных проблем» отдавало скандальностью, и многие бывалые люди их избегали. Еще не ясно было, не выльется ли дискуссия, начатая Ревуненковым с идеологическими обвинениями в адрес Манфреда, в кампанию на известный манер.

Приходилось учитывать и этот «политический» момент. Хотя Далин не был затронут в ревуненковской критике Манфреда, я нисколько не сомневался, что в любой дискуссии он не отступит от поддержки друга. И оппонентом стал Виктор Моисеевич. На него выпала первая роль при защите, и случилось, что она стала заглавной. Перед самой защитой Манфред уехал в подмосковный санаторий. В Институте мне настоятельно рекомендовали (в частности С.В. Оболенская) упросить его приехать на заседание Ученого совета, ведь он был председателем соответствующей секции. А.З., будто прочувствовав мое потаенное нежелание, отказался. Он выразил уверенность, что замещающая его Г.Н. Горошкова справится со своим делом и придаст заседанию нормальный характер.

Когда сочувствовавшие мне коллеги спросили, кто же меня теперь будет защищать, я бодро ответил: оппоненты. Однако получив отзыв Далина, я был несколько обескуражен балансированием оппонента между позитивной и критической частями. Сославшись на складывавшуюся против Манфреда ситуацию, я откровенно сказал, что достоинства работы следует раскрыть более обстоятельно. На официальный письменный документ, отправленный в ВАК, ни мое заявление, ни «ситуация», однако, не повлияли. Отзыв остался неизменным.

Кроме положительного вывода, который почти дословно воспроизводил далинское заключение о реферате при моем поступлении в аспирантуру (привлечение широкого круга источников и литературы, критический анализ, способность к самостоятельной работе), в отзыве о диссертации были три части. На целой странице (из четырех) перечислялись использованные источники. Еще больше места занимало изложение «спорных положений», из которых наиболее важным было: «придание слишком большой определенности» массовым настроениям в пользу «регулируемой экономики» и «исключительного режима».

Интересным был сделанный мне упрек в недооценке колебаний Робеспьера накануне антижирондистского восстания (позиция Манфреда была прямо противоположной: он считал, что я преувеличил «легализм», нежелание попирать законность Конвента со стороны якобинских лидеров).

Правильным и убедительным оппонент признавал обоснование вывода, что именно «народная поддержка дала возможность якобинцам, несмотря на их известную буржуазную ограниченность и колебания, преодолевавшиеся благодаря “плебейскому натиску”, успешно решить основные задачи революции». В этом же абзаце сжато отмечались научный вклад и новизна проделанной работы: раскрытие роли Центрального комитета парижских секций в антижирондистском восстании 31 мая – 2 июня, освещение последовавшего за ним «федералистского мятежа» и сводная оценка требований городской и деревенской бедноты в марте-сентябре 1793 г.

Выступление на защите, состоявшейся 26 марта 1968 г., воспроизвело эту схему: документальная база, «спорные положения» (подробно обо всех), новизна. Ценным дополнением к официальному отзыву были упоминание о моей академической «родословной» (от Кареева к Захеру, причем Далин отметил, что я преодолел свойственное последнему преувеличение роли «бешеных»), и пассаж о «бенедиктинстве»: «У автора широкая база. По любви к фактам его можно отнести к касте бенедиктинцев. Это, безусловно, привлекает. Но А.В. Гордон, кроме этой способности, чрезвычайно ценной для историка, обладает стремлением к обобщениям, пытливо ищет концепции, схемы»[861].

Главное сейчас не это. Горжусь, что на защите моей кандидатской Далин произнес одну из самых блестящих речей, мною слышанных и от него, и вообще на защитах. Собственно защита стала хорошим поводом. Далин говорил о революции, о значении якобинства, вспоминал дорогие ему имена ученых, пространно, с удовольствием, обращаясь к собственному опыту, описывал источники. Он формулировал собственные взгляды на историческое исследование, на научное творчество, на историографию. Говорил, как обычно, с подъемом, все более и более увлекаясь. Можно сказать, что это было программным выступлением, притом воистину вдохновенным. В ударных местах тенорок Виктора Моисеевича звенел колокольчиком, таким весенним, молодым, радостным, что верилось: все тучи на академическом горизонте должны рассеяться.

Защита действительно прошла великолепно, только один бюллетень оказался недействительным. Недоброжелатели Манфреда слегка отыгрались при утверждении ее результатов «большим» (общеинститутским) советом: два «против» и два недействительных. Вскоре наши отношения с Далиным подверглись, однако, испытаниям уже межличностного характера.

Первое связано с упомянутым симпозиумом. Я изначально был раздосадован полемикой, начатой Ревуненковым. Лучше многих я понимал сложность выдвинутых проблем и лучше других я знал, что автор книги «Марксизм и проблема якобинской диктатуры» был новичком в занятиях Французской революцией. Стремление «подвести черту» «под теми спорами о якобинской диктатуре, которые идут среди историков-марксистов уже давно»[862] представлялось мне не просто амбициозным, но опасным в идеологическом плане. И самое серьезное: я не увидел в книге новых теоретических идей.

Поэтому, завершая диссертацию «Установление якобинской диктатуры», я не счел необходимым анализировать концепцию Ревуненкова и ограничился упоминанием его книги в списке литературы. Похоже, мое желание уйти от полемики разделяли Далин и Алексеев-Попов (хотя последний дал положительную рецензию для издания книги Ревуненкова). Во всяком случае, никто из них, включая и Адо, в отзывах о моей диссертации не упоминал Ревуненкова.

Да, кое-кто ожидал другого развития событий. На следующий день после защиты Алексеев-Попов был у А.Л. Нарочницкого, и симпатизировавший Ревуненкову главный редактор «Новой и новейшей истории», осведомившись об итогах, уточнил: вы там, небось, все «полоскали» ленинградского профессора? Вадим Сергеевич, по его словам, с удовлетворением, отвечал: «даже не упоминали».

Однако за книгой стали выходить статьи Ревуненкова, его аргументация расширялась, а обвинения в адрес Манфреда ужесточались. Эти выступления получили общественный резонанс, что свидетельствовало о востребованности полемики в идеологической ситуации начала 70-х годов, причем востребованности как с либеральной стороны, так и «почвенниками». На этом фоне определилось желание включиться в дискуссию у специалистов.

Мне вспоминается эволюция Адо, с которым мы сблизились в это время. Анатолий Васильевич стал энергично оспаривать мою позицию «невмешательства», указывая на научную значимость поставленных вопросов и на то, что, хотя автор не специализировался в области Французской