Итак, если согласно установкам 30-х годов наполеоновская тема должна была звучать для советского читателя героическими фанфарами в честь разгрома Наполеона и его армии, то советский историк 60-х нашел в этой теме неожиданный поворот, увидев еще один источник для вдохновения. Немногие, думаю, теперь помнят, что Манфред, будучи вице-председателем Общества советско-французской дружбы, на всех торжественных мероприятиях выступал красноречивым пропагандистом сближения Советского Союза с Францией, а в практической деятельности – пламенным поборником научно-культурного взаимодействия и развития гуманитарных связей между народами двух стран.

И многозначительный факт – при политике разрядки, в условиях ослабления международной напряженности эта линия находила поддержку в официальных инстанциях. «Правильное понимание современной международной обстановки и роли в ней франко-советского сотрудничества, – указывалось в рецензии центрального партийного органа на книгу Манфреда о Наполеоне, – невозможно без глубокого изучения истории»[832].

Как ученые Тарле и Манфред выступали приверженцами двух различных парадигм, сосуществовавших в официальной идеологии и выразившихся в советской историографии. Манфред в занятиях Великой французской революцией (кстати ему принадлежит честь восстановления этого определения после развенчания в 30-х годах по директивному указанию во «французскую буржуазную революцию»[833]) и биографией Наполеона следовал более ранней, революционно-классовой парадигме. Соответственно, главной исторической коллизией его повествования оказывалась «Наполеон и Революция»: революционное формирование («сын Революции») будущего императора, измена Революции как измена самому себе, перспектива пролонгации Революции за пределами Франции.

У Тарле выявляется – заявившая о себе в конце 30-х годов и триумфально обозначившаяся в годы Великой Отечественной войны – национально-государственная, имперско-державная парадигма. Ей соответствовала тематика «Наполеон и Империя»: военное формирование личности, война как предпосылка создания империи, перспектива мировой империи.

Мировая империя – а имперское государство как наднациональное образование, будь то Рим, Священная империя германской нации, Поднебесная или наполеоновская империя, тяготеет именно к мировой. Или Мировая революция? Можно ли прийти к однозначному ответу при сопоставлении этих парадигм?

Сопоставляя образы, созданные вдохновением и мастерством двух выдающихся отечественных историков, я тоже не могу прийти к однозначному заключению. В различиях между двумя историческими портретами Наполеона отразилась не только эпоха, в которой они творили. Выразились их личные особенности. Оба были талантливы и убедительны в меру своего таланта, но каждый выделял свое и потому-то у современного отечественного читателя есть возможность выбора.

Разумеется, бесконечно далеко от нас, и, можно надеяться, безвозвратно ушло время, когда писал своего Наполеона Тарле. Но и очень многое отделяет нас, живущих в начале XXI века в постсоветской стране, от времени создания портрета Наполеона Бонапарта Манфредом. Позволяет ли дистанция времени быть беспристрастными?

В очень многом расхожусь я мировоззренчески и тем более по мироощущению с Тарле; но вот читаю конец его жизнеописания Наполеона: «Через четыре дня гроб вынесли из Лонгвуда. В похоронном шествии, кроме свиты и служителей, принял участие весь гарнизон в полном составе, а также все матросы и морские офицеры, все гражданские чиновники с губернатором во главе и почти все население острова. Когда гроб опускали в могилу, раздался гром пушечных салютов: англичане отдали мертвому императору последнюю воинскую почесть»[834].

Читаю и ощущаю прилив влаги к глазам, перечитываю – то же самое. А ведь меня никогда не привлекала эта личность. Прочитываю Тарле, а воспринимаю эту сцену по-лермонтовски. Задолго до книги Тарле автор поэмы «Бородино» и поэт-фронтовик Кавказской войны написал: «И как простой солдат в плаще своем походном[835] зарыт наемною рукой» («Последнее новоселье»).

В чем дело? А в том, наверное, что традиция почитания Наполеона в России имела своим примечательным истоком, как показала Лидия Леонидовна Ивченко, восприятие французского императора-полководца русскими офицерами, участниками войн против него. Для них «мир как будто опустел со смертью Наполеона»[836]. Ушла эпоха героического, которым они вдохновлялись!

Оба автора отметили человеческую индивидуальность как главную историческую ценность своего героя. У обоих раскрывается личность человека, оказавшегося вровень со своей величественной и бурной эпохой и сумевшего в ней реализоваться с такой мощью, что всю ее можно с известным основанием назвать его именем. К сожалению, профессиональная наука не имеет пока методологии, позволяющей воссоздать как историческую личность индивидуальность простого человека. Историческая портретистика живописует выдающихся людей и сосредоточивается на их экстраординарных качествах. Тарле вполне следует этой традиции, однако воссозданный им исторический финал побуждает призадуматься.

Герой оказался обыкновенным, смертным человеком, но и смерть стала его триумфом. Победители, с которыми он непримиримо враждовал всю жизнь, почтили своего пленника, как смогли, и почтили как воина. Наполеона многие и многократно сопоставляли с диктаторами ХХ века, да и сами диктаторы испытывали склонность к таким сопоставлениям. Есть, тем не менее, примечательное отличие.

Диктатор и император не только посылал людей на смерть. От Тулона до Ватерлоо он сам оставался на переднем крае сражений, не раз оказывался под прицельным огнем, не метафорически, а в прямом смысле водил солдат в атаку. Командующий верил своим солдатам как товарищам по оружию, а те, несмотря на все лишения, поражения, гибель однополчан и превосходство неприятельских сил, до конца сохранили верность командующему, признавая в нем испытанного боевого товарища. И, подобно павшему солдату, он заслужил последнюю честь залпа над своей могилой.

Глава 6

Встречи с В.М. Далиным[837]

Мне довелось знать немало крупных историков. Не забыть сектор истории западноевропейских стран Института истории АН СССР в начале 60-х годов, когда в тесной комнате на ул. Дм. Ульянова, 19 собирался цвет советской науки, известнейшие исследователи в этой отрасли исторического знания. Какие были имена! Какие люди! Увы, далеко не все одарили меня своим вниманием. Среди немногих Виктор Моисеевич Далин.

Ценю то, что было уже сделано моими товарищами-коллегами. Наиболее аналитичны и обстоятельны биографические исследования ученика Далина в 1978–1985 гг. Варужана Арамаздовича Погосяна[838]. Тонкие и проницательные наблюдения оставила Светлана Валериановна Оболенская, много лет работавшая под руководством Далина в редколлегии «Французского ежегодника»[839]. Немало жизненных штрихов дают воспоминания сына – Михаила Викторовича Далина[840].

Усилия предшественников облегчают мою задачу. В предлагаемых здесь заметках представлена лишь та грань личности Далина, которой он был обращен ко мне. Хотелось бы представить наше общение как встречи двух историков, одного – известного специалиста, признанного корифея и другого – начинающего, но уже поверившего в свое призвание.

Первая встреча произошла памятной для меня ленинградской весной 1958 г. Написав курсовую о революционном порядке управления 1793–1794 гг., я почувствовал, что определяюсь как историк, обретая увлекательную тему для научных занятий. Однажды Я.М. Захер, который уже заметно выделял меня среди участников своего