class="p1">   Все это раздирало мою душу на части. Я неустанно напоминала себе: он душегуб, людоед, похититель девок, он хочет завоевать весь мир, он шлем наш украл! Но держать это в уме было с каждым днем все сложнее. Все большего труда мне стоило держать себя в руках и помнить, зачем я здесь. Все больших усилий – удержаться и не начать болтать о чем хочется, когда я должна была направлять разговор в нужную сторону. С горечью я вынуждена была признаться себе, что не нахожу в себе сил ненавидеть императора. Все, на что меня хватало – это помнить о цели и двигаться нужным путем.

   Только Айю меня спасал, только рядом с ним я отдыхала. Я навещала его почти каждую ночь, из-за усталости пренебрегая мерами предосторожности: лишь бы добраться до него, лишь бы хоть на часок ощутить мир в душе. Стоило мне его увидеть – и я мгновенно успокаивалась. На то, чтобы болтать, сил моих уже не хватало. Я только просила его: «Посиди со мной». Мы устраивались на бережку, закутавшись в одеялки, и смотрели на воду. Айю беспокоился: говорил, что я изменилась, спрашивал, не заболела ли. Я повторяла, что ничего такого – просто устала. Пыталась шутить – мол, быть наложницей нелегкое дело, а Айю растерянно улыбался в ответ, будто не зная, что на это ответить.

***

Верная своим намерениям, я, несмотря на смятение в душе, в общении с императором не совершила ни одного необдуманного шага. Достаточно уже обожглась из-за своей придури: теперь я продвигалась вперед осторожно, тщательно продумывая каждое слово. Камичиро ни в коем случае не должен был заподозрить, что я пытаюсь обмануть его, и я делала все, чтобы предстать перед ним влюбленной, преданной, верной – но так, будто не хочу, чтобы он это знал.

   Он часто пропадал. Бывали дни, когда я вовсе его не видела, и у меня были основания подозревать, будто он время от времени уходит и по ночам. Однажды во время прогулки я спросила нарочито небрежным тоном, будто ревную, но хочу это скрыть:

   - Вы стали навещать невесту Ферфетту, государь?

   На деле меня интересовало, вернулся ли он к занятиям приблудами. Я готова была руку дать на отсечение, что да. Но заговаривать об этом самой ни в коем случае не следовало.

   - Нет. А тебе что за дело?

   - Должно быть, она была бы рада увидеть вас, – кротко отвечала я. – Простите, что упомянула об этом, ваше величество.

   Памятуя о том, что должна стать самой заправской наложницей, которую видел свет, я вела себя тише воды ниже травы и являла собою образец смирения. Но не перебарщивала: если видела, что это уместно, самым почтительным образом могла высказать свое мнение.

   - Тебе интересно, куда я хожу? – спросил он немного погодя.

   Я низко поклонилась.

   - Что вы, я бы не посмела.

   Не спрашивай о приблудах, яростно твердила я себе, ни за что не спрашивай. Слова такого не упоминай. Он должен сам заговорить об этом!

   А чтобы такое случилось, Камичиро должен был поверить в искренность моих чувств и начать мне доверять. Так что я день за днем рыхлила и удобряла почву. Я давала понять, что счастлива своим местом наложницы, пусть меня и не выбрали в невесты: главное – быть рядом с императором. Временами – не часто – я, невзначай и вскользь, говорила о нас с ним «мы», и если он обращал на это внимание, кланялась и просила прощения за дерзость. О том, что всю оставшуюся жизнь я проведу во дворце, упоминала как о чем-то само собой разумеющемся, желая дать понять императору, что мне здесь так хорошо, распрекраснее не бывает, и служить ему – цель и смысл всей моей жизни. При встрече с Камичиро я каждый раз делала вид, будто безуспешно пытаюсь скрыть радость – при дворе не было принято открыто выражать чувства, но мне нужно было внушить императору, будто я до смерти счастлива видеть его.

   Интересуясь его делами, я всегда спрашивала лишь в общем, никогда не вдаваясь в подробности, и легко отступала, если он отказывался обсуждать что-то. Мало-помалу он уверился, что меня волнует именно он, а не то, чем он занимается, и он понемногу начал делиться со мной – сначала неохотно и кратко, но затем все свободнее и свободнее.

   И мои усилия увенчались успехом: однажды Камичиро упомянул о приблудах сам.

   Я не стала делать вид, будто вовсе не знаю, о чем он, но и излишней заинтересованности постаралась не показать. Представила все так: знаю, о чем он, слышала, пользовалась, но разбираться особо не разбираюсь, да и не по моей части это все.

   По собственному опыту я знала: когда вы относитесь к чему-то со страстью, вам хочется и других этим увлечь. Я рассчитывала на то, что его заденет мое равнодушие, и он загорится желанием убедить меня. Я-то ведь знала: он не просто интересовался приблудами. Он видел в них великое будущее Чиньяня. Его должно было мало не оскорбить то, что кто-то относится к ним пренебрежительно.

   Но вместо этого он сказал:

   - Разве не ты говорила Кумо, что «страсть как интересуешься» приблудами и даже хочешь их делать?

   Как пел сказитель Буян в «Осьмнадцать веков зимы», никогда ещё Хотей Блудович не был так близок к провалу.

   Мои мысли заметались. С дурацкой улыбкой, которая некстати выползла на лицо, я замерла, лихорадочно размышляя, что ответить.

   «Кто вам сказал?» - глупо.

   «Ничего такого я не говорила», – еще хуже.

   «Аааа, вы поймали меня, ваше величество! Да, я здесь, чтобы забрать шлем», – вообще ни в какие ворота.

   - Или думала, я не узнаю? – спросил Камичиро. – Впрямь решила, от меня может укрыться что-то из происходящего во дворце?

   Соберись, Малинка, приказала я себе. Успокойся и не спеши. Ты не можешь сейчас все испортить. Ничего такого он не знает, откуда ему?

   - Ах, да, - смущенно рассмеявшись, проговорила я. – И вправду, было такое. Ими теперь многие интересуются, я всякого наслушалась, вот и увлеклась. Только в Чужедолье женщину к приблудам и близко не подпустят, а здесь все по-другому, вот мне на миг и подумалось… Ведь вы сами говорили: почему мужчинам нельзя красить глаза? Вот и женщинам – почему