Камичиро, поморщившись, послушно прижал к ранке платок и уточнил:

   - То есть накрашенные глаза все же драться не мешают?

   - Вам виднее, – ответила я. – Вы для этого в драку полезли? Чтобы меня убедить?

   - Денег хотел заработать, – сказал император и погремел кошелем. – Пойдем в приличное место, закажем роскошной еды.

   – Вам из казны не дают, что ли? Бедствуете?

   - Ну почему. Дают и не бедствую. Но это совсем другое дело. Так чего хочешь поесть?

   - Только не моченых червей этих ваших, я видеть их уже не могу.

   - Как скажешь, - ответил император. - Говядина подойдет?..

   Говядина, она всегда к месту. Главное, чтоб еще приготовили хорошо, а то здесь из любого съедобного несъедобное сделать могут.

   – Больше не надо такого, пожалуйста, – выходя вместе с ним на улицу, сказала я. – Со Фу мне голову снимет, что я вас гулять повела, а вы вернулись окровавле́нный.

   - Будто ты могла мне помешать, – хмыкнул Камичиро и опять скривился – видать, саднило. Я едва удержалась, чтобы не фыркнуть. Тоже, герой.

   Смеркалось, повсюду зажигали разноцветные фонари. Мы дошли до площади, на которой показывали кукольное представление. В куклах я не без смешанного с тревогой изумления по императорскому убору узнала Камичиро… и Ферфетку! Разряженная в пух и прах невеста с пышными пшеничными кудряшками падала ниц перед императором и всячески перед ним пресмыкалась, а стоило ему отвернуться, тут же выпрямлялась во весь рост, принимала горделивую осанку и писклявым голоском направо и налево раздавала указания. Кукольный же император лучился довольством и что-то сообщал народу, явно не замечая, что за его спиной творит императрица.

   - Что он говорит? – спросила я у Камичиро.

   - Рассказывает людям, что такова должна быть истинная императрица: кроткая да послушная. Таких в Чиньяне не сыщешь, надо из Чужедолья выписывать. Зато теперь заживем: мирно да сытно.

   Тем временем кукла-император уснул, а кукла-Ферфетка открыла ворота и впустила в город толпу чужедольцев, которые принялись в нем хозяйничать.

   - Ну а пока император ни сном ни духом, страну с подачи императрицы захватят чужедольние и наведут здесь свои порядки.

   Кукольный император проснулся, повел глазами, узрел, что произошло, и принялся довольно потешно рвать на себе волосы.

   Камичиро засмеялся, и мы потихоньку просочились прочь.

   - Вы их накажете? - поспешая за ним по улице, вопрошала я. – Велите казнить?

   - Тебе лишь бы кого казнить, – ответил Камичиро. – Смотри, до чего кровожадная. По-моему, пусть себе смеются, если им от этого легче. Кроме того …

   Я так и не узнала, что там кроме того, потому что в этот миг Камичиро подхватил меня, крутнул и прижал к стене. Я только собралась пискнуть, сомлеть или возмутиться, как мимо нас прогрохотала телега, груженая громадными бочками и влекомая взбесившимися лошадьми. Тяжеленные бочки падали и, подпрыгивая на кочках, катились по улице. Народ взбаламутился: одни бежали за бочками, другие от них, третьи за вторыми, напирая и давя друг друга; где-то что-то упало и грохнуло, кто-то завопил, и воцарились суета и сумятица.

   Посередь всеобщего переполоха один лишь император стоял неколебим, как скала, защищая меня от всеобщего смятения. Мимо нас перла всполошившаяся толпа, и на Камичиро надавили так, что он прижался ко мне всем своим божественным телом.

   Я слышала, как бьется его сердце, чувствовала исходящее от него тепло. Втянув воздух, невольно вдохнула запах – горьковатый, но довольно приятный – трав, которыми здесь принято было перекладывать одежду. Перед моими глазами покачивалась императорская сережка (смарагды на длинной цепочке) – я уставилась на нее, как завороженная, а когда перевела взгляд, совсем близко узрела золотистую, шелковую, гладкую кожу...

   Ой, мамочки… Он что, начинает мне нравиться?!

   Тут небеса померкли, и все заволокло пеленою. Люди чихали, орали, ругались, и переполох поднялся пуще прежнего.

   Мука. Кто-то рассыпал муку.

   - Ваше величество, – шепотом сказала я прямо в его одежду.

   - Что? – так же шепотом ответил Камичиро.

   - Вы весь белый.

ГЛАВА 22

- Соберись, тряпка.

   Я отхлестала себя по щекам и сурово посмотрела в зеркало. Хватит сопли жевать.

   Два дня после той прогулки я ходила сама не своя. В присутствии императора краснела, бледнела и отвечала невпопад. После третьей бессонной ночи сказала себе: хватит. Возьми себя в руки, дурища, и вспомни, зачем ты здесь. Убивать тебя он не собирается, так сделай так, чтоб это он от тебя размяк, как масло на солнцепеке, и вырви наконец шлем из его загребущих лап. А то ишь, поплыла.

   Теперь, оглядываясь назад, я видела, сколько натворила ошибок. С самого начала мне надо было быть умнее: вместо того, чтобы метаться обезглавленной курицей, позорясь на весь Шихао, следовало действовать осторожно, думать и наблюдать. Оно, конечно, здравая мысля всегда опосля, но теперь стало понятно: дай я себе труд хорошо поразмыслить, веди себя сдержанней и хитрей, я в самом начале испытаний смогла бы вычислить императора, очаровать его и выманить шлем.

   «Чего хочет император?» - вопрос, который я должна была догадаться задать себе сразу. Не тонуть в подсказках, которые только запутывали, не вязнуть в своей одержимости заполучить шлем (будто кто-то сказал бы мне, чужестранке, правду про приблуды), а посмотреть в суть. Император хотел найти себе невесту, и он выбирал: прислушивался и присматривался, оставаясь в тени, пока другие выставляли себя напоказ. Теперь я припоминала множество мелочей, вроде того случая, когда Ворон, пусть и нехотя, послушался Воруйку – а ведь я обратила на это внимание, но не придала значения. А вот Ферфетка подобное подмечала – и, думаю, была из невест, верно указавших на императора Со Фу и тем самым обеспечивших себе защиту от вылета до самого конца испытаний.

   То же касалось и Барбариных наставлений. Я, презирая дамозелек, усвоила лишь внешнюю часть их уловок – и потерпела поражение. Конечно, выученного мною было достаточно, чтобы пронять кого-то вроде Ворона или, скажем, Медка. Но я не сразу поняла (а могла бы), что, в отличие от них, Камичиро не возьмешь хлопаньем ресницами, хихиканьем или грубой лестью. Он и в признание мое не поверил – с чего б ему? Зато теперь, хорошенько задумавшись,