Ганс-Улоф кивнул.

– Он возвращается во вторник вечером. Как раз, чтобы на следующий день попасть на Нобелевский банкет.

– Другими словами, если я, например, завтра вечером захочу осмотреться у него, я могу сделать это без помех, верно?

– Почему же только завтра вечером?

– Потому что мне надо вначале при свете дня хотя бы раз осмотреть дом и всю окружающую обстановку. Кроме того, мне еще нужно кое-что купить. Вещи, которые не достанешь в ближайшем супермаркете. – То, что речь идёт об оснащении, необходимом мне для проникновения в Нобелевский фонд, я не хотел ему говорить. Две акции были в любом случае лучше, чем одна. Я достал записную книжку. – Дай же мне его адрес.

Он сказал, и я записал. Боссе Нордин жил в Ваксхольме. Довольно далеко, но место, надо думать, из самых дорогих, у моря.

– Раз уж речь зашла об адресах, – сказал Ганс-Улоф, – ты мог бы дать мне и свой новый адрес. На всякий случай.

Я закрыл записную книжку и спрятал её.

– Нет. Тебе его лучше не знать. Да и просто незачем. – Я посмотрел на коробку с аппаратурой для обнаружения жучков. – Что будем делать с этим? Имеет ли теперь значение, есть ли в твоём кабинете жучки?

Он отрицательно покачал головой.

– Унеси с собой.

– Может, так лучше. – Я снова сложил всё в коробку и закрыл крышку. – Может, ещё и самому понадобится.

– Я провожу тебя до двери. – Он встал. И, разумеется, не обошлось без его неизбежного «я всё должен держать под контролем». – Ты дашь мне знать, когда соберёшься в дом Боссе?

– Я могу тебе хоть по часам всё расписать, – недовольно буркнул я. – Завтрашней ночью, в два часа пополуночи, я буду уже в кабинете профессора Боссе Нордина. И я был бы тебе признателен, если бы ты в это время не звонил мне двадцать четыре раза подряд. Звонящий мобильный телефон в кармане создаёт помехи при вторжении в чужой дом.

– Ну ладно, – ответил в замешательстве Ганс-Улоф. – Это только потому, что…

– Потому что мы договорились, ясно. Не мог бы ты открыть мне дверь и пойти впереди?

Лабиринт был по-прежнему тёмный, безлюдный и тихий. Но когда мы приближались к двери, через которую я вошёл сюда, стал слышен голос. Тот самый аспирант с кем-то громко говорил по телефону.

Я остановился.

– Чёрт. Ганс-Улоф! Он ведь всё ещё здесь.

Мой зять обернулся.

– Я же говорил, его отсюда практически не вытравишь.

До нас донеслись обрывки его реплик:

– …важный эксперимент; мне надо остаться, я задержусь… станет легче, как только я сдам экзамен… конечно же, я тебя люблю, но что поделаешь…

Ясно, он говорил со своей женой и изобретал отговорки, чтобы не ехать домой, где кричит младенец и воняет обкаканными памперсами.

Я покачал головой.

– Не хочу, чтобы он снова увидел меня. Ему покажется странным, что курьер задержался на целых полчаса и уходит с тем же, с чем пришёл.

Ганс-Улоф нахмурил лоб.

– Ну и что? Какая разница, кто что подумает?

– Это ненужный риск. Я стараюсь избегать ненужных рисков, особенно в то время, когда мне и нужных хватает. – Я сделал несколько шагов назад. – Я думаю, найдётся тут другой выход?

Казалось, его это не очень убедило.

– Ну, хорошо, как скажешь…

Мы пошли назад, он свернул в другую сторону, на ходу доставая из кармана связку ключей, и потом открыл двустворчатую дверь.

– Пройдём здесь.

В помещении за дверью было темно. Своеобразно пахло хлевом, писсуаром, химией. И темнота была наполнена жутким множественным дыханием, как будто нас подстерегало где-то здесь многоголовое чудовище.

– Подожди. Я включу свет.

Пока Ганс-Улоф нашаривал выключатель, я остановился со своей коробкой и почувствовал, как покрываюсь гусиной кожей, и вовсе не от холода.

Наконец под потолком вспыхнули три длинных ряда неоновых трубок. Они осветили три длинных ряда лабораторных столов со сложным испытательным оборудованием из металлических конструкций, стеклянных колб и разноцветных проводов. Дверь наружу находилась в другом конце помещения: того же типа дверь, какую мне открывал аспирант, беглец от семьи.

– О'кей, я надеюсь, ключ у меня с собой… – Ганс-Улоф шагал к двери, перебирая свою связку.

Я ещё раз глянул на испытательные установки. И разом понял, откуда исходит шум, который я только что слышал во тьме.

На этих установках были подопытные животные!

Я шёл вдоль столов как в трансе, неся в руках свою коробку и держась за неё так, будто она была последнее на земле, за что я ещё мог ухватиться. Я видел мышей, распятых на алюминиевых дырчатых пластинах, к растопыренным лапкам были привинчены латунные хомутики, хвосты закреплены клейкими лентами. Они не могли двигаться, распятые на этих пыточных дыбах. На их спинках зияли раны, затянувшиеся отвратительно блестящей мокрой плёночкой на обнажённом мясе. В некоторых ранах торчали острые металлические иглы, от которых отводились провода к тонко гудящим приборам. На другие размозжённые спинки из пипеток капала светлая жидкость, поступавшая из колб. Каждая капля шипела, попадая на голое красное мясо и заставляя животное вздрагивать. Усики их трепетали, дыхание было учащённым, а то, что выражалось в их маленьких красных глазках, можно было назвать только отчаянием.

– Ганс-Улоф, ради бога… – прошептал я. – Да что же это?

– А, это… – Ганс-Улоф обернулся, всё ещё перебирая ключи на связке, и мельком глянул на жуткие орудия пыток на столах. – Да, вид, наверное, непривычный. Это разные серии испытаний по управлению болью.

– По управлению болью, – эхом повторил я.

– Всего лишь частный аспект, признаться, но я со своими сотрудниками разработал подход, который нам многое обещает. Ведь большинство людей даже не знают: боль – это далеко не изученный и непонятный феномен. Как она возникает? Как её воспринимают? И прежде всего: как её можно измерить? Если бы можно было измерить боль, это явилось бы крупным шагом вперёд. Сегодня пациент приходит к врачу и говорит, что у него боли, но это нельзя проверить, и прежде всего нельзя сравнить с болевым ощущением других. Это сильно ограничивает точность диагноза, поскольку симптомы взвешиваются чисто субъективно, понимаешь? – Он похлопал по ящику, на жидкокристаллическом дисплее которого с секундным периодом сменялись числа. – Но как только мы поймём нейрофизиологические основы управления болью, можно будет идти дальше.

Я уставился на белую эмалированную раковину, в которой лежали окровавленные скальпели. Кран капал, и каждая капля, стекая по лезвиям, окрашивалась в бурый цвет.

– Мне надо скорее выйти отсюда, – сказал я.

– Ах да, конечно. – Ганс-Улоф откашлялся, шагнул к двери и со скрежетом отомкнул её. Холодный порыв ветра ворвался внутрь, и со столов справа и слева донёсся целый хор жалобного мышиного писка.