— Раньше только за одно это дали бы пять и пять по рогам, — Шура выпила неразбавленного, запила водой, понюхала хлеб. — И считалось бы — мало дали. Мороженой аргентинской бараниной склады забиты. Сестра рассказывала — стратегический запас. Армия кукурузу жрать не будет. А старший сын твоего генерала, быть может, из этих, из больших друзей Советского Союза. Как этот, как его…

— Робсон? — Софья наконец чиркнула спичкой.

— Да нет, не черный, а этот… Ладно! У нас на фабрике…

— Софа! — Тина потянулась за новой «Элитой». — Я к тебе положу сало? А то Костя аж ночью встает, урчит как кот, лучше б у него хрен вставал…

— Ты, Тинка, всех доведешь до греха, — Шура отмахивалась от табачного дыма, от резких движений ее запах, кислый, смешанный с «Ландышем серебристым», запах подмышек и застарелых дешевых духов плыл по комнате. — Он ведь еще к Софе за салом придет!..

Тина пахла больницей, чуть — розовым маслом, Костя получил его в подарок от офицеров Болгарской народной армии; один крохотный стеклянный пенальчик с пробочкой, которой можно было взять капельку и положить ее за ухом, достался Софье.

— Конечно, конечно, — согласилась Софья…

…В большом «ЗИС-Москва» всегда было место. Его привезли, втащили на третий этаж, установили, подключили двое грузчиков, все оплатил Шихман, но по рублю грузчикам Софья вручила. Софья тогда сказала Эре — Эра звонила днем из лаборатории, проведывала после Софьиного приступа, — что «Газоаппарат» перед тем, как намертво отключиться, начал трястись и чуть ли не подпрыгивать, что провод к нему сильно нагрелся и Софья с трудом выдернула вилку из розетки, что ждет мастера второй день, подать заявку удалось после двухчасовой очереди, но в очереди встретила Павлу.

— Кого? — спросила Эра.

Софья представила себе дочь: халат, косынка, очки подняты на лоб, сидит перед микроскопом, телефонная трубка зажата между плечом и щекой, ей так неудобно, но Эра любит неудобства.

— Павлу Николаевну. Ты забыла? Она вернулась в пятьдесят шестом, была под Карагандой. Теперь живет на Метростроевской… На первом этаже. Вот ирония — дали ордер на комнату в доме, который принадлежал еще ее деду. Никто даже не поинтересовался…

— Почему кто-то должен интересоваться? Никто не должен, — Эра подсчитывала лейкоциты, их в препарате было слишком много, у кого-то, фамилия, имя, пол, возраст не имели значения, видимо, было нечто серьезное. — Никому, ничего.

Эра была в своем репертуаре. Сейчас должна была сказать — все и все говно! Или что-то в этом роде.

— Но согласись…

— И никакой иронии тут нет. Ирония для умных. А умных выбили, остались хитрые и прочее говно…

«Как твой Шихман» — чуть было не сказала Софья и решила согласиться:

— Пусть так, но мы с Павлой вновь нашли друг друга в очереди. Как уже бывало…

— Ты имеешь в виду очередь… Ну, понятно! А у нее тоже испортился холодильник?

— Да, такой же, как у меня. Мы с ней люди очереди. В двадцать четвертом, двадцать шестом, в тридцать восьмом в очередях к чекистам, вчера…

— У Михаила на работе снова разыгрывали холодильники, у нас уже есть, я с ним поговорю…

— С холодильником?

Эра распрямилась, трубка упала, закрутилась на проводе, Эра поддала ее ногой, поймала, положила на высокие металлические рычаги. Шихман очень хотел понравиться Софье, она же его не переносила, от одного вида бравого красавца мутило, но как могла сдерживалась.

Последние слова Софьи Эра называла «местечковые штучки», они выводили ее из себя, что вообще было несложно, Эра взрывалась по самому ничтожному поводу, серые глаза становились почти карими, кончик носа краснел. Она и слышать не хотела о том, чтобы Софья отдала за холодильник деньги. Ни все, ни часть. Софья даже не спорила. Она ждала Павлу в гости. Купила мармелад, сушки, халву в «бабьем», на углу с Фрунзе, в том магазине всегда работали одни женщины, даже грузчиками, в бывший на первом этаже не ходила уже лет семь, после того, как ей в бакалейном отделе сказали, будто такие вот травят русских людей.

Жениха Павлы избили в контрразведке, в Ростове, избили так, что он стал горбуном, хотели потом пристрелить из жалости, но отпустили; поженились они в Москве, тогда Софья и Андрей еще были в Киеве, Андрей после того, как его первый раз арестовали большевики, пытался найти работу, только-только родилась Майя, и Софья вновь была беременна. Или — нет, конечно нет, она забеременела Левушкой уже в Москве, Майе было полтора года. Да, была зима, снежная зима, дворники не справлялись, она шла с Мещанской на Лубянку, Майя была тяжелая, руки немели от тяжести и холода, а тут — сани, Яков, губастый и румяный — «Ты куда идешь в такую погоду?» — а с ним дама, много старше, соболиная муфта, соболиная шапочка, недовольная остановкой. Эта трубочка в банковской бумаге со штампами, маленькие золотые червонцы. Яков сказал, увидев, что она собирается стянуть варежку: «Дома посмотришь!» — приобнял соболиную даму, они умчались в вихре, она добралась до Лубянки и там встретила Павлу. Павла сказала, что не ела уже четыре дня, Софья дождалась, пока отогреются руки, надорвала банковскую бумагу, червонцы были с профилем Николая, но новой чеканки, поделила червонцы пополам, Павла испугалась, не хотела брать, сказала, что за эти червонцы их обеих арестуют. Потом, когда Софья еще раз встретилась с Блюмкиным, так же случайно, она пошла продавать червонцы, искала скупщика, в нэпмановскую конторку опасалась, думала — там сидит чекист, и Блюмкин долго смеялся, подтрунивал над ее мнительностью, говорил, что сеятель и герб РСФСР ему бы помешали менять червонцы на другую валюту и что-либо на них покупать, а с Николаем вопросов не возникало, форсил как обычно, говорил, что такие монеты чеканили специально для него, собирался куда-то на юг, в горы, как всегда врал, выпячивался, бравировал, сказал, чтобы она не боялась и покупала бы на червонцы прямо в магазине, пошел с нею в «Елисеевский», она купила буженины, Яков развернул бумагу, оторвал полоску от тонкого куска — старорежимный продавец пластал буженину, будто играл на инструменте, руки белые, ногти блестели, — громко жуя, повел Софью дальше по магазину, а потом они пили кофе, натуральный кофе в «Филипповской», с калачом, Блюмкин наклонился к уху: «Помнишь, я в Киеве говорил — с большевиками можно будет жить?»

После первой встречи, слез — обе плакали некрасиво, навзрыд — Павла сказала, что из тех червонцев потратила только один, купила пшена, хлеба, масла, другие спрятала в печной трубе, что с другими червонцами стало, она не знает, в тридцать восьмом чекисты довершили начатое капитаном Мусиенко из ростовской контрразведки, Павлу отправили в Северный Казахстан, сына — Павла родила поздно, мальчик был со странностями, научился сам играть на пианино, выучил нотную грамоту, сочинял шумную музыку, — в детский дом, что с ним, где он — об этом обещал разузнать Шихман, Софья обращалась к нему, минуя дочь, взяв с Шихмана слово, что тот ничего Эре не скажет, но дело двигалось медленно.

Зато о Мышецкой узнал быстро. Княжна умерла, похоронена в Малоярославце, где — об этом Софья не спрашивала, — теперь проживает Каховская.