«Диета» была новинкой, дальше нее, через переулок, маленький кинотеатр «Наука и знание» с подборками документальных фильмов: обязательные «Новости дня» с заставкой — часы на Спасской башне, достижения, перекрытия рек, льющаяся сталь, гордые, улыбчивые люди, обязательно про Кубу, девушки с маленькими автоматами и рвущими форменные рубашки грудями — большой груди завидовала всегда, — про мракобесов из ку-клукс-клана, вот они в балахонах жгут крест, вот в цивильном — все почему-то в очках, сухие лица, кривые рты, — говорят о неполноценности черных, евреям, коммунистам и католикам вообще не место в Америке — ну католики-то в чем провинились? — главное в подборке — фильм про покорение морских глубин, друг Советского Союза Жак-Ив Кусто, кораллы, пестрые рыбы, акваланги, — и в заключение поднимающиеся цепочкой на холм туристы в мягких войлочных шляпах, тяжелые рюкзаки, свисающие на напряженные туристические задницы, справа от туристов — невысокие горы, слева — далекое море. Мечтала поехать на море. Никогда не бывала. На экране оно бледное, сероватое. Картинам Айвазовского не верила, казались слишком яркими. Девятый вал.

В темноте маленького полупустого зала, билет двадцать копеек, чувствовала себя освободившейся от всевидящего ока. Дешево, плата за такое совсем небольшая. Но недолго, сеанс — час десять, иногда меньше. Ее преследовал взгляд с прищуром, нескромный. Обычно горбилась от этого взгляда. Старалась поднимать глаза выше, смотреть поверх голов. Тянула шею. Кроме кинозала освободиться удавалось на кухне коммунальной квартиры — три большие газовые плиты, тазы на стенах, окно во двор, под закопченным потолком окно на черную лестницу, дверь туда заставляла столиком соседка Тина Биденко, ее много раз просили этого не делать, а Тина прикусывала мундштук папиросы, щурилась от дыма, отодвигала столик, чтобы потом вернуть на место.

Тина, медсестра фронтового госпиталя, вышла замуж за начальника, знала о погибших Льве и Майе, Софья никому из соседей ничего не рассказывала, только Тине, кое-что знала Алифатова и, конечно, — Шура. Но и с ними старалась говорить лишь о текущем. Котлетки из «Диеты», салат «Любительский», такая же колбаса с маленькими кружочками жира, кефир, трансляция из зала Чайковского, пропущенное через линзу изображение маленького экрана телевизора КВН, Софья боялась, что вода в линзе зацветет, лица новых вождей станут, как у утопленников, ссора с Шурой из-за изрезанной кем-то клеенки на сундуке в коридоре, и клеенка и сундук были Шурины, она сказала, что порезал Софьин внучок, а он бы и достать не мог до особо изуродованных мест, Софья не сдержалась, они стояли в коридоре друг против друга, две старые дуры, готовые сцепиться, чьих мужей позабирали больше двадцати лет назад — Софья все хотела сказать Шуре, что означало «десять лет без права переписки», ее просветила Каховская, подтвердил потом Шихман, она его буквально прижала к стенке, Эра с Шихманом и внучком приехали поздравить с седьмым ноября — ну вам-то что с этого праздника, вам что? — хотела сказать Шуре, что ее Кузьму, и Софьиного Андрея, расстреляли, и вовсе не умерли они, один в сорок третьем от пневмонии, другой в сорок втором от сердечного приступа, — и чьи дети погибли на войне, а те, что выжили, что Шурин Феликс, что Эра Софьи были черт-те что, но тут появилась Тина, обняла худыми сильными руками Шуру и Софью, сказала, что принесла из госпиталя два «рыжика», что есть огурчики с Палашевского и сало, привезенное мужем с родной Полтавщины, они сели в комнате Софьи, никто бы сюда не сунулся, ни Феликс, придурковатый Шурин сын, ни Сашка с Алешкой, сыновья Тины, ни Эра, которая жила-то далеко, со своим Шихманом, внучка привозила редко, внучок ходил в садик для деток госбезопасности, для родителей до майора, Шихман был полковником, но из-за тюрьмы и подозрений в подготовке терактов и прочей дури, из-за всего, в чем обычно гэбисты подозревают гэбистов же, Шихману не удалось устроить Софьиного внучка в садик для деток старших офицеров и генералов, а там давали икру. Шихман был обижен, от обиды у него все больше выпячивалась нижняя губа, очень еврейская особенность, очень.

Поспорили — как разводить спирт, каждая для себя, или в графине, сразу для всех? Тина сказала, что любит покрепче, Шура предпочитала послабее, Софья поставила плошку с вишневым вареньем, Шура брала из плошки чайной ложкой понемногу, добавляла в хрустальную рюмку. Огурчики были хрусткими. Крупная соль с розоватого сала тоже хрустела на зубах. Хлеб разрезался со скрипом. Говорили о волосах, Софья подкрашивала басмой, Шура собиралась подстричься коротко-коротко, Тинины непокорные пряди — жаловалась она, — всегда в неподходящий момент выбиваются из-под медицинской шапочки.

— Умерла жена одного генерала, привез с войны, генерал старый, при Николашке и на империалистической был еще штабс-капитаном, — рассказывала Тина. — Лежал в моем отделении, язва, отрезали часть желудка, а жена…

— Что за манера! — Шура облизала ложечку, которой набирала вишневое варенье. — Чуть что — резать!

— Не чуть что, а язва. Резекция! — Тина взглядом спросила разрешения закурить, дух Тининого «Беломора» был стоек, Софья специально для нее покупала дорогую «Элиту» в магазине «Табак» на Арбате, там для Софьи всегда был светлый турецкий, набивала папиросы сама, однажды ехала в троллейбусе второго маршрута, собралась от Манежа пройти пешком, мимо музея Калинина, за ним аптека, кальцекс, бессмысленное средство, и нембутал, в нем смысл был, главное было успеть, и вот пассажир троллейбуса, краснолицый, тяжело дышащий, почувствовал аромат, наклонился: «Такой табак и в плебейской авоське! Вам не стыдно, мадам?» Мадам! Хотел, видимо, познакомиться.

— …умерла на даче у любовника, от страсти, тело доставили в наш морг, генерал пришел, маленький такой, седенький, по старой памяти — в мое отделение, мы пошли вместе, стоим у стола, жена его на столе, под простыней, из-под простыни, до пола, — волосы. Прекрасные, густые, темно-темно рыжие. И генерал вдруг наклонился, поднял волосы, взвесил на руке…

— Продаст! — сказала Шура. — Сейчас хорошие волосы в большой цене.

— Ну, что ты говоришь! — Софья открыла коробку, достала папиросу, прикусила мундштук.

— Приценялся! Эти баре своего не упустят. У нас на фабрике…

По коридору протопал Феликс — «…полная задора и огня, самая нелепая ошибка — то, что ты уходишь от меня…» — пел он низким баритоном, худой, костлявый алкоголик, деньги Шура иногда прятала у Софьи. Феликс шел в «гадюшник» выпить кружечку, буфетчица собирала ополоски и то, что оставалось после отстоя пены, в полчаса набиралась кружка, потом делал круг — вниз по Ленивке, сворачивал в Лебяжий, стрелял «Ароматную» у инвалида Глезера, в легком дымке поворачивал направо, выходил на набережную, стряхивал желание кинуться в воду, шел до недавно открытого бассейна, выбрасывал уже обжигающий пальцы окурок в урну, поднимался к Волхонке, возвращался домой, в узкую длинную комнату с одним окном, куда иногда приводил буфетчицу, та оставалась на ночь — не ехать же в Терехово! — что заставляло Шуру ставить поперек комнаты ширму, шелковую, с драконами и китайцами, плывущими в лодках по реке.

— Жалко его, генерала, — Тина разлила спирт твердой рукой, по двадцать грамм в рюмку, — один совсем, после морга идем по саду, он вдруг и говорит — нашла Инюрколлегия, старший сын объявился, в Южной Америке, в Аргентине вроде, торгует мясом…