Берцовой Кости.

— Ну пухом ему земля. Скучать он не давал, что и говорить. Любимец Анри Второго…

Вошли двое гвардейцев.

— Проводите артистов вниз. Скажете: они ждут приема у Канцлера, там поймут.

— Ваше Величество! — в последний раз взмолилась Марта. — А как же ваш гость? Мы ведь подружились с ним… он за нас обидеться может… Крепко может обидеться!

— Что вы, он порадуется за вас: мы скажем, что на юг вы отбыли, на гастроли… До свидания, друзья!

16

Их конвоировали все дальше и дальше вниз. На каждом этаже — по одному фонарю в проволочной сетке; никаких окон на такой глубине быть, разумеется, не могло.

— Братцы! — оглянулся Желтоплюш. — Половина дворца — под землей, что ли?

— Иди-иди…

Подмигнув своей Марте в том смысле, что терять уже нечего, Желтоплюш позволил себе спеть:

Простите, что в сказке

Свинцовые краски, —

Зато безобманный сюжет:

Тут шутки опасны,

Тут слезы напрасны,

Тут добрых волшебников нет!..[29]

— Парень, ну не надо, — испуганно и просительно сказал молоденький гвардеец. — У нас же неприятности будут!

— Ничего, перетолчетесь, — «успокоила» Марта. — Ох, Желтоплюш, прости меня, дурочку: моя ведь была идея насчет Абидонии!

— Но родина-то она моя… скучал-то я!

На этаже, которому суждено было стать для них «своим», им попался встречный конвой: вели одного из тех студентов, которые пели «давайте делать что-то…».

17

Что делать простой девушке, если ее обнимает король?

Марселла, может, и вырвалась бы, многим рискуя, но Крадус обнимал ее как бы задумчиво, в знак особой доверительности. (Вообще-то, он и гвардейца мог так же обнять! Ну, почти так же.) Он размышлял вслух:

— Мой камин не годится, верно? Приведут гостя, а тут вонь будет стоять…

— Отчего, Ваше Величество?

— Ну от клея, от тряпок, от краски горящей, — соображал Крадус вслух. — А кухонная печь тоже не подойдет: сейчас там прислуги полно и все при деле…

— А еще наверху есть печка, — пробормотала Марселла, слабо пытаясь вывернуться из-под королевской длани. (Нет, гвардейцев так не обнимают, это мы сравнили зря…)

— Умница, Клотильдочка! Вот эту штуковину дотащишь туда? — Крадус указывал на кукольный ящик.

— Смогу, наверное. Только Марселла я, Ваше Величество…

— Ну? Вечно я путаю вас… да-да, ты меньше. Итак, Марселлочка, надо, чтобы все это хозяйство сгорело дотла. И чтоб ты была с печкой один на один. И чтоб молчала ты про это, как печная заслонка! А не то… Знаешь ведь: болтливых у нас Канцлер не любит. И разбирается с ними лично!

Он убрал наконец свою пятерню, но красный оттиск ее остался на коже, пониже плеча. Слово «Канцлер» и оттиск этот доводили до дурноты.

— Давай, моя птичка, делай. А как там наш гость? Вот натерпелся-то бедолага, а? Слыхала?

— Да. Он сказал, что еще полчаса поплещется, а потом чтоб я пришла полечить коленку его. Почему я-то, Ваше Величество? Доктора же есть…

— Понравилась потому что! — хихикнул король. — Ну, при хорошей тяге в печке получаса тебе хватит за глаза… Только все до нитки спалить, ясно? И ящик тоже!

18

Наверх она попыталась нести тот обреченный ящик на голове, как делают на Востоке. И даже не заметила, как рядом оказался Патрик; он тут же перехватил ее груз.

— Я сама, ваша милость… Зачем? Ну ладно… спасибо вам… но только до печки…

Он донес и поставил короб там, где она указала, но уходить медлил. Марселла была бы этим счастлива во всякое другое время, но ведь приказано: «с печкой один на один»… И все же прогнать господина Патрика… нет, кого угодно, только не его!

— Любите в огонь глядеть? Я тоже… — Растопка не заняла у нее много времени. Вот уже и тяга гудит, и отблески огня плясали на его сосредоточенном лице и на ее, смущенном…

Загороженная от Патрика крышкой ящика, она увидела верхних кукол. Впервые! И поняла через минуту-другую: не сможет она их жечь, не посоветовавшись с ним! Рука не подымется!

— Господин Патрик… придвиньтесь-ка. Знаете, я подумала: сказать вам — это не значит разболтать… Ну правда же! Гляньте сюда.

И вот они уже оба рассаживали этих кукол за печкой, надеясь, что она их заслоняла от всякого, кто мог пересекать этот коридор. Марселлу восхищало искусство, с каким сделаны марионетки, и сходство, потешное сходство с первейшими особами королевства! Но Патриком владело чувство посложнее: о чем-то очень важном ему напоминают эти персонажи — и почему-то волновали они его так, что не до смеха…

Вот, скажем, этот меланхолический тип — разве не напоминает самого Патрика или Поэта вообще?

— Не родственник вам? — не случайно спросила Марселла. — Ой, а порыжел-то от времени… — Она попыталась расправить край плаща Поэта, свернувшийся в трубочку… и обнаружила, что изнанка его исписана стихами!

Эта Роза моя — откровенности муза!

Лишь втяни в себя тонкий ее аромат, —

Цепи лжи упадут с тебя ржавой обузой,

Вдохновением правды ты будешь объят…

Марселла подняла глаза на немого:

— Как это, господин Патрик? Надо же, возле такого жара сидим, а у меня вдруг — «гусиная кожа»… озноб вроде…

Он приложил палец к губам: кто-то шел мимо. Своим плащом Патрик быстро покрыл девушку заодно с куклами, а затем выпрямился. Лысый лакей в перчатках, тот самый, что прислуживал королевской семье за завтраком, кисло-сладко улыбался на ходу.

— Чудеса, — заметил он. — Иногда, значит, у вас бывает все-таки голос?! Но немножко тоненький, а? Как бы детский… Нет-нет, я — никому…

После того как лакей скрылся, они стремительно перетащили все в комнату Патрика — благо она на том же этаже. Закрывшись на задвижку, перевели дух.

— Я не дочитала, там же еще… — И Марселла вернулась к тому мелкому почерку и тем почти выгоревшим строчкам:

…Цепи лжи упадут с тебя ржавой обузой,

Вдохновением правды ты будешь объят!

Против выгод своих и себе же на диво,

Словно Богу подробный давая отчет,

Все, что было и есть, ты признаешь правдиво

И ни капли вранья с языка не стечет![30]

Патрик обратил внимание на то, как вытянута рука у кукольного Поэта… прежде наверняка он держал цветок (росчерком пальца Патрик нарисовал его в воздухе).

— Вы думаете, на самом деле такая роза была? И потерялась? Нет, ну понятно, что ей присочинили такую силу волшебную… а все равно