сохранность. И еще… Выройте могилу на коренном берегу. А я сколочу гроб.

– Да зачем, Егор Константинович?! Тут и хоронить нечего. Кости в яму побросаем…

– Нет. Надо похоронить по-человечески. Как православного. Он был верующим.

Опять наплывает песня.

Я в гости к Богу еду —Один он только слышит.Снега да бураны,Морозы да метели.Не поздно и не рано,Но к друг другу мы не успели…

Из кучки на полу Егор Константинович извлекает нательный крестик. Обыкновенный, кажется, на сыромятном ремешке. Забирает тетрадь с расплывшимися буквами. Фотографию девушки в берете. Прячет в свой планшет. С рукоятки пистолета откручивает потемневшую пластинку, на которой с трудом можно разобрать: «За мужество лейтенанту… 1946 г.» Другие слова не читаются. Съела ржа. Из кладовки приносит книгу. Ту самую. Стирает пыль ладонью. Надпись на титульном листе:

«Давайте поработаем вместе. Федор Гвоздевский. 1947 год».

Из барачных досок начальник партии сколачивает неотесанный гроб.

Да и не гроб вовсе. Просто ящик.

Туда они помещают останки старателя.

Кирилл Егорович бросает в ящик парабеллум, осторожно, в изголовье, кладет крестик. Над могилой три раза стреляет из своего пистолета.

Вечером, у костра, Кирилл Егорович достает фляжку со спиртом и плещет всем по кружкам. Работяги рады нечаянному угощению!

В партии сухой закон.

– Давайте помянем, – говорит начальник, – Константина Егоровича Яркова, фронтовика, истопника тоннеля и старателя.

Мужики переглядываются. У начальника фамилия тоже Ярков.

– Так этот… – говорит старшой, Кириллыч, – получается – папашка ваш, что ли?

– Да, отец. Я его никогда не видел.

Работяги примолкли. Все они простые люди. Кто отсидел уже, как Кириллыч, кто приехал из России на Дальний Восток по вербовке, за большими деньгами. Что-то большое и важное стоит за словами Егора Константиновича. Какая-то другая жизнь, им не ведомая.

– Извините, Егор Константинович, – деликатничает Кириллыч, – а как вы узнали, что это ваш отец?

– Немецкий пистолет со сбитым предохранителем и пластинкой. Мне мать рассказывала. Он вернулся с войны в 46-м. Был награжден именным оружием. Служил в Смерше. Потом в Бамлаге. Фотография мамы. Не знаю, как она сохранилась. И бусы. Видели?! Они из янтаря. Отец их подарил маме, потом ее арестовали… Она служила тоже в НКВД. И книжка эта – про БАМ… Долгая история.

Работяги молча слушают Егора Яркова.

Много чего, оказывается, за словами «я его никогда не видел».

– Ошейник, который вы нашли, с кубарями… У него была лайка по кличке Кучум. Помесь собаки и волка. Вернее, чем Кучум, пса не было. Все убежали, а Кучум остался. Он ему такой ошейник сам сделал. Из своего офицерского ремня. И кубари сорвал с петлиц и прикрепил на ошейник.

Кириллыч задумчиво шевелит угли костра.

– Еще раз извиняйте… Так выходит, что золотишко-то – ваше? Наследственное!

Все-таки мысль о кладе не покидает Кириллыча.

– Нет, Кириллыч. Золотишко государственное. И ваше. Вы нашли его, и вы получите свою долю. Я сегодня нашел больше.

Рабочие разошлись по палаткам. Ярков остался один сидеть у костра.

Думал про отца, мать и отчима, воспитавшего и выучившего его.

Зачем жил его отец? Что он нашел в этой жизни? И что потерял…

Если он намыл на Йорике столько золота, то как хотел распорядиться им? Неужели он думал, что у человека бывает вторая жизнь?

Он не написал свою книгу, никогда не видел сына, потерял любимую женщину. Зачем он жил?!

Егор уверен, что жизнь любого человека не проходит напрасно. Теперь у него в наследстве недописанная повесть отца и редкая книга. Всего сто экземпляров. У отца был 24-й. Как он ему достался?

Егору предстоит узнать многое из жизни отца.

Из палатки вылез, покашливая, Кириллыч.

Закурил, подсел к костерку:

– Не спится, начальник?

– Не спится. Знаете, о чем я думаю, Кириллыч… Нам завтра в дорогу, когда еще здесь будем? А крест не поставили. Утром не до того будет.

– Думаешь надо?

– Надо, Кириллыч.

– Ну… Так давай ладить.

Кириллыч взял топор и пошел вырубать крест из лиственницы.

Мы видим издалека, как на высоком берегу два человека ставят крест.

Предрассветный туман наползает от Йорика.

Вместо эпилога

С Егором Коцем, тоже репортером, мы стоим на открытой площадке локомотива. Поезд входит под своды Дуссе-Алиньского тоннеля.

Тяжелые капли падают с гранитного потолка, попадают на наши лица.

С рабочим поездом мы идем до порта Ванино по Восточному кольцу БАМа. Спим валетом на тюфячке, во второй кабине машиниста.

В товарняке больше спать негде. Чумазые уже, как кочегары.

Налетает встречный ветер. Бьет в наши лица.

Тоннель насквозь проходим впервые. И поезд наш – первый.

Сквозняки вечности никогда не дуют в спину. Только в лицо.

В тоннеле возникает гул.

Время, что ли, вырывается из-под колес и накрывает нас долгим эхом.

Локомотив притормаживает на повороте. И к нам на площадку, по ребристым ступенькам, поднимаются Писатель, Зина Семина, Захар, Стоятель путей и Апостол. Оказывается, они живут здесь, в тоннеле…

Вот так поворот винта!

Спрашиваю:

– Вам разве не холодно?

Они становятся рядом.

Писатель кутается в нерусский клетчатый шарф.

Зина Семина наоборот – подставляет ветру лицо.

– Нам не холодно… – за всех отвечает Захар, – мы же погибли. Почти все мы – призраки.

– Апостол не погиб, – я возражаю, – он вернулся в церковь!

– Я скоро умру, – говорит отец Климент, – мы здесь просто тоннель охраняем… Вы Костю Яркова не видели?

– А кто он такой? Костя Ярков…

– Он истопник. Тоннель отапливал. А потом выстрелил ненароком в Сталину. И сбежал в тайгу.

Мы с Коцем переглядываемся.

В нашем репортаже таких фактов нет.

Апостол стягивает с головы скуфейку и крестится.

Смотритель путей спрашивает. Он торопится:

– Скажите, вы ничего не слышали про деревню Шмелевку?

– А что со Шмелевкой?! Мы там картошку и огурцы покупали!

В доказательство я разворачиваю пакет.

– Писатель… Что будет с Писателем? – спрашиваю я.

Писатель смотрит на меня и улыбается.

– Я вернусь в Хабаровск. Повесть я оставил на берегу речки Солони. Ее подобрал Костя Ярков. Он не всех нас убил!

Ответить не успеваю.

Просыпаюсь внезапно.

Холодно на тюфячке. Ветер пробирает до костей.

Закуриваю в темноте. Зина Семина… Она такая милая.

Поезд громыхает на стыках. Коц стоит у окошка и тоже курит. У него отец работал начальником депо здесь, неподалеку. Примерно в те же самые годы. Люди хорошо вспоминали его. Я сам слышал.

Так что не обязательно Егору смотреть в темноту и пускать дымок папиросы.

Он говорит мне:

– Дуссе-Алинь проходим… Выпить хочешь?

– Хочу!

Коц плещет по кружкам.

Тянусь за хлебом и картошкой из деревни Шмелевка.

Егор останавливает меня.

– Не закусывай.

– Почему?

– Быстрее торкнет.

Захар Притулов одобрительно смотрит на нас из темноты.

Дуссе-Алиньский зубр, свитый из мышц, как из корней лиственницы.

Таким он приснился.

Надо, чтобы всегда торкало. По жизни.

Коц берет в руки гитару.

Это последняя песня киноромана.

Перевал 4ПесняКто-то песню вдали, не допев, оборвал,Чьи-то гаснут на склонах костры.Мы с тобою вдвоем перешли перевал,И теперь нам спускаться с горы.Не заметили мы, как дорога крута,Как гора высока, высока.А уже и морщинки застыли у рта,Легкий иней коснулся виска.Пролетают года, как минутные сны,Как ромашки на мягком лугу.Ты не можешь забыть нашей первой весны.Ты не можешь, и я не могу.Ничего не копили для черного