Едва началась война, я оставил лавку моей тетке донье Анхеле и за­писался в войска, поднявшиеся в Лас-Кихадасе против Факундо Кироги, участвовал в кампании при Хачале, в стычке при Тафине, чудом избежал плена, чуть не попав к врагу с повозками и лошадьми, которые захватил в Посито, находясь в распоряжении дона Хавьера Ангуло. Вместе с от­цом бежал в Мендосу, где против братьев Альдао восстали те самые вой­ска, что одержали победу над нами в Сан-Хуане, и вскоре дон X. М. Эчегарай Альбаррасин порекомендовал меня адъютантом генералу Альвара­до, ну а тот передал меня генералу Мойано[446]. Генерал привязался ко мне и даже подарил однажды в награду за сумасбродство буланого в яб­локах коня — на этом коне был взят в плен дон Хосе Мигель Каррера. Потом я стал адъютантом в пехотном отряде, входившем в состав Вто­рого Кирасирского полка генерала Паса; затем стал дельным инструкто­ром по рекрутскому набору, что может подтвердить полковник Шено, под чьим командованием я прослужил пятнадцать дней; позднее за глубокое знание маневров и тактики кавалерии был назначен заместителем ди­ректора военного училища.

Но самые сильные восторги и незабываемые воспоминания из тех, которые порождает война с ее иллюзиями и фимиам славы, опьянявший капитана действующей армии, оставила во мне мендосская кампания, та, что закончилась страшной трагедией у Пилара[447]. Эта кампания была для меня сама поэзия, это был идеал — все происходило так, как опи­сывается в книгах. Восемнадцатилетний никому не известный безбородый юноша, я упивался восторгом, был полон энтузиазма, и пусть я и не сделал ничего полезного — простой адъютант без единого солдата под моим началом, я ничего не решал,— но я мог стать героем, всегда был готов принести себя в жертву, погибнуть, если нужно, во имя даже са­мого малого успеха.

Я первым вызывался участвовать в вылазках, разбуженный глубокой ночью отдаленным перестуком копыт, выскальзывал из дома, бегом пу­скался по незнакомым улицам, следя за вспышками выстрелов, доби­рался до места стычки и добавлял шума к общему гвалту и пальбе. В конце концов я раздобыл себе ружье и всюду, где начиналась стрель­ба, палил без удержу — наконец, генералу Мойано пришлось отобрать его у меня: так отбирают у детей волчок, заставляя их делать, что положено, и не отвлекаться на всякие милые пустяки.

В такие минуты упоения боем, подобно ангелу-хранителю, появлялся мой отец, чтобы вытащить меня из трясины, которая без его вмешательства могла оказаться для меня роковой. Благодаря отцу число моих друзей в дивизии все возрастало, и вот утром 29 сентября, в день наше­го поражения — тогда в результате моей наблюдательности и умения предвидеть ход событий мы выиграли один бой, прорвавшись через раз­рушенную ночью стену,— молодой офицер Гутьеррес предоставил мне отряд в двадцать человек, чтобы я ударил по врагу на другом фланге. На этот раз под моим началом были внушительные силы, а обстановка — улица с глухими стенами домов — диктовала весьма сложный стратеги­ческий план: продвинуться вперед, затем быстро — назад — вот две главные операции, стержень плана. Солдаты с обеих сторон, главным образом ополченцы, меньше всего желали рисковать жизнью, меня же одолевал азарт, и я собирался его удовлетворить.

Начинается перестрелка, прелюдия схватки, я бросаюсь вперед и, желая раззадорить противника, обзываю их офицера монтонеро, страусом и другими милыми прозвищами, а он, не очень-то высовываясь сам, вы­ставляет вперед трех или четырех солдат, и они целую минуту непре­рывно палят по мне. Исхитряюсь, как могу, стараюсь не служить им мишенью, не выдать, что у меня пропал кураж, и счастливо уклоняюсь от пятнадцати выстрелов с расстояния в двадцать пять шагов. Прика­зываю атаковать — в секунду ряды перемешиваются, и тут же отступа­ют и мои, и чужие, каждый в свою сторону, оставив на поле мимолет­ного сражения незадачливого командира, недовольного тем, что игра кончается.

Собирая своих, замечаю по поведению коня, что за мной кто-то сле­дует: ага, это противник, затесавшийся в наши ряды: ведь форма у всех одна — пончо; солдаты бросаются на врага, я пытаюсь защитить его, они требуют расправы, стреляют; я приближаюсь и, когда ему удается отойти к своим, сам умудряюсь очутиться в гуще неприятеля, но разво­рачиваю коня, хорошенько пришпориваю его и по ручью, что течет по обочине, направляю в расположение наших; сам же обороняюсь от тех, кто бросается наперехват. Вот один из моих военных подвигов, наиболее поддающийся пересказу. Потом я повзрослел, стал пехотным капитаном и, соответственно, более осмотрительным.

Нередко я оказывался свидетелем споров между генералом Альварадо и несчастным Мойано. Альварадо всегда был неправ, но пользовался авторитетом участника Войны за независимость и всему противопостав­лял самую сокрушительную силу — бездеятельность. Мойано был рас­стрелян, а Альварадо, потерпев поражение, преспокойно вернулся в Сан-Хуан. Позднее он просил передать в Чили писателю сеньору Сармь­енто, намекающему в «Жизни Альдао» на его неблаговидное поведение, что все обвинения с него сняты. Мой ответ сильно удивил Фриаса: «Ска­жите генералу, что сеньор Сармьенто, к коему он обращается,— это тот самый адъютантик, которого он передал Мойано и однажды отругал за слишком большой интерес к разговорам командиров между собой». О! Сколько потерпела Республика от мужей достойных, но равнодушных, не способных понять, кто с ними рядом. Вспоминаю, ко мне проникся расположением пылкий патриот дон Хосе Мариа Салинас, экс-секретарь Боливара — он был обезглавлен Альдао и изувечен с беспримерной даже по тем временам жестокостью. В канун поражения при Пиларе, несмот­ря на мою молодость, мне доверили присутствовать на военном совете командного состава; полагаю, причиной тому были не только дружба с доктором Салинасом и симпатии ко мне со стороны обоих Вильянуэва и Сулоаги, принявшего командование дивизией, но и безусловная точность моих суждений.

Об  одном эпизоде не могу умолчать, поскольку он связан с темой повествования. Всем известны обстоятельства постыдного поражения у Пилара. Инок Альдао в пьяном виде приказал палить из шести пушек по группе из шестидесяти офицеров, толпившихся вокруг его брата Фран­сиско Альдао, который прибыл в наш лагерь после заключения переми­рия. Беспорядок в войсках, что разбрелись после подписания перемирия, стал причиной неминуемого разгрома, все попытки наладить оборону оказались бесплодными. Никогда еще человеческая натура не казалась мне столь низкой, и лишь Росас превзошел в цинизме этих негодяев, прибегнувших к подобным средствам. Я был настолько ошеломлен, ослеп­лен отчаянием, что, когда появился отец и стал уговаривать меня поки­нуть поле боя, я грубо прогнал его. Но тут же возник Лаприда, знаме­нитый Лаприда, президент Тукуманского конгресса, и отечески