Кристоф осторожно достал из конверта сложенное втрое письмо. Аккуратным разборчивым почерком Учителя там было написано:

Мой дорогой мальчик,

срок моего Пакта с Мефистофелем подходит к концу этой ночью. Как ни прискорбно (прискорбнее, чем это представлялось мне десятью годами ранее), сегодня я вынужден покинуть этот мир и ступить в новый, доселе мне не известный.

Я никогда не питал иллюзий, что мне удастся провести Мефистофеля. Более того, я не намеревался этого делать. Он сдержал свое слово, и как порядочный человек я сдержу свое и спущусь в ад, подобно Данте и Вергилию. Правда, пока не могу определиться, место ли мне на шестом круге, на третьем поясе седьмого или же в четвертой щели восьмого круга[44]. Надеюсь, ад похож на тот, что на картине Боттичелли.

Хочу верить, что ты хорошо отдохнул и подоспел к полудню. Мне было бы грустно думать, что минувшую ночь ты провел в тревогах. Но я знаю тебя. Ты умеешь веселиться так, как не умеет никто. Это мне в тебе всегда нравилось. Твое жизнелюбие не раз скрашивало мои дни, и я особенно благодарен тебе за него. Надеюсь, что в час потрясения ты покажешь миру свою особую стойкость.

Я не знаю, как все будет.

Не знаю, что ты увидишь, когда войдешь в комнату. Надеюсь, все окажется не слишком отвратительно. (Жаль, что ты не сможешь мне об этом рассказать.) А если зрелище приведет тебя в ужас, мужайся. В половину первого доверенный человек приедет забрать мое тело. Мне бы не хотелось создавать неприятности хозяину трактира, который привечал нас так тепло и любезно, потому постарайтесь перенести меня в карету, не привлекая внимания зевак. Если в комнате останется беспорядок, прошу тебя, принеси трактирщику мои глубочайшие извинения и компенсируй любой ущерб.

Все мои деньги теперь твои. Это же касается земель и всего, что мне удалось накопить неправедными трудами. Я мог бы сказать: «Трать с умом и избегай мотовства», но Господь свидетель, я этого не хочу. Пей, кути, играй и наслаждайся! Я желаю, чтобы ты прожил яркую страстную жизнь и где-нибудь обрел то, что я не сумел тебе дать, пусть даже временами хотел. Но от этого греха я удержался.

Прошу тебя только об одном: не связывайся с демонами. Помни, что они находятся среди людей, чтобы искушать и обманывать. Не повторяй моих ошибок. Демоны пообещают исполнить любые твои желания, но в конце ты останешься выпотрошенным, как рыба на рынке.

Я жму твою руку и со спокойным сердцем отпускаю тебя в твой собственный путь. Пускай он будет интересным.

С теплотой и благодарностью,

твой учитель Иоганн Георг Фауст.

Кристоф Вагнер аккуратно, одной рукой сложил письмо и вернул его обратно в конверт. В ушах, как колокол, гремели строки:

«Они пообещают исполнить любые твои желания…»

У Урсулы никогда не было подруг: ни в детстве, когда другие девочки обходили ее дом стороной, ни в юности, когда из единственной компаньонки слова было не вытянуть. Поэтому она привыкла обходиться собственным обществом и жить в предвкушении будущего. Но летом 1611 года неожиданно поняла, что будущего нет. Во всяком случае, такого, о котором она мечтала.

Поэтому она решила держаться женщин, которые были рядом: всю неделю проводила в Шварцвальде, помогая Берте на кухне и по дому, а по субботам отправлялась в Оффенбург, чтобы составить компанию Эмме. Берта делилась с Урсулой житейской мудростью, ее смех гремел в белесом мучном облаке, а от пальцев пахло пряничной сладостью. Как-то раз, прогуливаясь вдвоем по лесу, они нашли заблудившегося ягненка. Он стоял у ручья, растерянно подергивая ушами. Шерсть еще не успела сваляться, нежный розовый нос блестел от воды. Должно быть, детеныш отбился от стада и зашел глубоко в лес. Хозяин наверняка будет искать его.

–Ты когда-нибудь готовила ягнятину?– спросила Берта, подбирая юбки, чтобы не замочить подол в ручье. Тогда Урсула поняла, что участь ягненка решена, и в глубине души нашла это справедливым.

…Она думала, что Берта позовет Ауэрхана, но та только отмахнулась. Это же не крепкий баран, а всего-навсего ягненок месяцев трех от роду. Она связала ему ноги. Урсула ждала, когда малыш заблеет, но он хранил покорное молчание, только с интересом скосил глаза на нож, который Берта точила ловко, как заправский мясник. Лезвие проезжалось по ремню с ровным шуршащим звуком. Ей даже показалось, что под него ягненок задремал.

Урсула не раз видела, как мясник разделывает туши, но ни разу ей не приходилось наблюдать за забоем. Она хотела уйти в дом, но что-то ее остановило. Берта поудобнее перехватила нож и отвела голову ягненка назад. Лицо ее при этом было совершенно спокойным, и спокойствие обоих – палача и жертвы – передалось Урсуле.

Куда Господь прибирает души зверей? Отправляются ли они в рай или развеиваются, как мука, если дунуть на нее посильнее? «Счастье ягненка в том,– думала Урсула,– что он не сознает, что произойдет с ним дальше». Возможно, ему было неудобно лежать на боку и хотелось поскорее напиться теплого материнского молока, но не более. Ничто не промелькнуло в его глазах, когда Берта одним быстрым движением вспорола ему шею от уха до уха. Урсула отошла на несколько шагов от брызнувшей крови и ногой придвинула Берте таз.

Для свежевания туши позвали Хармана. Чтобы кровь вытекла быстрее, нужно было распороть грудь и разрезать сердце. Затем полагалось снять шкуру. Урсула знала, что животное мертво, но все равно подошла и погладила его между крошечными рожками.

Угощение удалось на славу. Даже Кристоф, что ходил мрачнее тучи с тех пор, как Агата осталась в Эльвангене, улыбался, глядя, как Ауэрхан и Харман вносят в столовую блюдо с запеченным ягненком. Каждая ножка его была закреплена на вертеле, чтобы казалось, что он стоит. Мясо, истекающее соком и маслом, таяло на языке, а Берта громко повторяла, как важно смазать его яйцом, чтобы получить хрустящую корочку. Ауэрхан, хоть и похвалил ее таланты весьма сдержанно, кушаньем остался доволен.

Все объелись так, что едва могли шевелиться. Развалились на стульях и смеялись – ни над чем-то особенным, просто от полноты жизни. Со дня их возвращения Кристоф велел накрывать ужины только в столовой, и теперь все ели за одним столом. Хозяин дома словно постоянно пересчитывал его обитателей, опасаясь, что проморгает очередную утрату. Даже Харман и тот не избегал этих сборищ. Конюх радовался, как дитя, что Урсуле стало лучше, и волновался об Агате, как заботливый родитель. То и дело он спрашивал о ней Ауэрхана, но всякий раз получал только неопределенные ответы. Они с Урсулой подозревали, что демону и самому известно немного, поэтому удивились, когда тот неожиданно отложил салфетку и обратился прямо к размякшему Кристофу: