Доктор пребывал в восторженном изумлении. Вид полуголого, мокрого Стирпайка и отвращал его, и восхищал. Время от времени оба слышали долетающие с верхнего этажа удивительные стенания.

Впрочем, узнав причину столь странного появления юноши, Доктор начал действовать, и действовать расторопно. Стирпайк не много потратил времени на объяснения. В несколько секунд Доктор уложил небольшой саквояж, вызвал звонком повара и велел ему тащить сюда носилки и к ним двух парней помоложе.

Стирпайк тем временем быстро оделся и сбегал в замок, сказать госпоже Шлакк, чтобы та разожгла камин, приготовила для Фуксии постель и какого-нибудь питья погорячее, – старушку он оставил в состоянии сварливой оторопи, из которого не вывел ее даже тем, что, скользнув мимо нее к выходу, грубовато ткнул бедняжку пальцем под ребра.

Вернувшись в замковый двор, он увидел Доктора – тот выходил с двумя тащившими носилки мужчинами из садовой калитки. Прюнскваллор держал зонт над тряпицей, в которую он укутал свой саквояж.

Стирпайк догнал их и объяснил дорогу, прибавив, что побежит вперед, но еще выйдет на скальные откосы, чтобы встретить их на последнем участке пути. Сунув под плащ одно из одеял, он растворился в стихающем дожде. Он бежал, совершенно один, и высоко подпрыгивал на бегу. Жизнь так забавна! Так забавна! Дождь и тот сыграл ему на руку, превратив скалы в каток. Все, говорил он себе, можно обратить в свою пользу. Буквально все. Он несся сквозь дождь, и прищелкивал пальцами на бегу, и радостно скалил зубы.

Очнувшись в своей постели и увидев отблески пламени на потолке и сидящую рядом с ней нянюшку Шлакк, Фуксия спросила:

– А где Стирпайк?

– Кто, сокровище мое? – Госпожа Шлакк взволнованно стиснула ладонь Фуксии, которую вот уж больше часа держала в своей. – Что тебе, единственная моя? Что, проказница моя ненаглядная? Ох, бедное мое сердце, ты меня только что не убила, дорогая. Почти совсем. Да, почти совсем, вот именно. Ну-ну. Лежи спокойно, Доктор скоро вернется. Ох, бедное мое, слабое сердце!

По старому, испуганному личику ее текли слезы.

– Нянюшка, – сказала Фуксия, – где Стирпайк?

– Этот противный мальчишка? – спросила Нянюшка. – Зачем он тебе, чудо мое? Ты же не хочешь видеть его, не хочешь? Ах, нет, на что тебе сдался этот юнец? Что такое, единственная моя? Хочешь его увидеть?

– О нет! нет! – ответила Фуксия. – Не хочу. Я так устала. Ты здесь?

– Что ты, единственная моя?

– Ничего, ничего. Я просто хотела узнать, где он.

Луна неумолимо подступала к зениту, тени дрожали у подножья всего, способного отбрасывать их, и Рантель, приближаясь к ложбине у кромки Извитого Леса, ступал по заводи своей собственной ночи.

Своды Извитого Леса отражали звездную сферу светозарным сплетеньем ветвей, волнообразно влекущихся к нижним отрогам горы Горменгаст. Восстающий с земли, свивающий этот скорбный полог лес обнесен был стеной непроницаемой тьмы. Все, подпиравшее снизу холодную мглу верхних ветвей, оставалось неразличимым – виднелся лишь плетеный фасад непроглядного мрака.

Горные утесы казались под луною безжалостными – студеные, смертоносные, сверкающие. Расстояние утратило смысл. Перевитое мерцание лесного свода плыло вдаль, но самые дальние отроги его внезапным прыжком налетали на зрителя – следствие пугающего морока близости, создаваемого горой, к которой они поднимались. Гора же стояла ни далеко, ни близко. Она круто взлетала ввысь, застилая своей громадою взор. Зато ложбина купалась в свете. Каждая травинка ее глядела важной особой, а разбросанные кое-где камни властно напечатляли на сознании зрителя свои особливые, слитные знаки – каждый имел собственную, неповторимую форму и каждый ярко вставал из пролитых им чернил.

Приблизившись к краю выбранной для поединка ложбины, Рантель остановился. Он смотрел вниз, на разлив травы, и голова и тело его представали мозаикой черных, призрачно серебрящихся камушков. Короткий плащ плотно облекал его худощавое тело, лунный свет покоился на верхних кромках ритмических складок ткани. Так он стоял, изваянием, пока внезапный звук не заставил его повернуть голову и, подняв взгляд, он не увидел Брейгона, появившегося из-за противоположной кромки ложбины.

Оба одновременно спустились в нее и, выйдя на ровное место, расстегнули плащи, сбросили тяжелые башмаки и разделись донага. Рантель отшвырнул одежду на травянистый склон. Брейгон свернул свое грубое платье и поместил его на валун. Он смотрел, как Рантель пробует пальцем клинок, блеснувший под луною, точно сколок стекла.

Оба молчали, испытуя босыми ступнями скользкие травы.

И вот они повернулись друг к другу. Пальцы Брейгона мягко обняли короткий костяной черенок ножа. Ни один не видел лица противника, скрытого тенью, лежащей подо лбом, только спутанные волосы и отражали свет. Пригнувшись так, что спинные мускулы их перевились, они стали сходиться, смыкая разделявшее их расстояние.

С Кидою в сердце кружили они, сближаясь, делая выпады, парируя удары врага резкими встречными взмахами предплечий.

Когда Рантель ваял, он словно бросался в атаку. Дерево обращалось во врага его. Долото и терпуг становились в его руках оружием, коим он рассекал ненавистную плоть, пока форма, образ которой держался в его сознании, не проступала наружу, сдаваясь ему на милость. Именно так он и дрался теперь. Тело и мозг слились в едином порыве – в стремлении убить человека, который, полуприсев, кружил перед ним. Сейчас в сознании Рантеля не осталось места даже для Киды.

Глаза его вбирали малейшее движенье противника, смещение ступней, удары ножа. Он видел струйку крови, текущей, завиваясь вокруг руки, из раны на левом плече Брейгона. Руки Рантеля были длиннее, но сколь бы стремительно ни взлетал его нож, метя в горло или в грудь, рука противника взвивалась, отклоняя удар от цели. При каждом таком ударе Рантель отпрядывал, чтобы враг не достал его, и оба снова кружили и снова сближались, и плечи, и руки их отливали сверхъестественным блеском.

Брейгон же, сражаясь, думал о том, где сейчас Кида. Гадал, сможет ли она быть счастливой после того, как погибнет он или Рантель; сможет ли позабыть о том, что стала женою убийцы; и не бегство ли сам этот бой от некой простой и прозрачной правды? Кида живо вставала перед глазами Брейгона, но тело его продолжало работать с механическим совершенством, парируя удары яростного клинка, осыпая противника чередой стремительных выпадов, уже опрыскавших бок Рантеля кровью.

Как и человек, маячивший перед ним, он подчинялся движениям мышц, сплетающихся под кожей. Он не просто бился с врагом, ожидавшим лишь доли секунды, чтобы нанести ему смертельный удар, он высекал шедевр – скульптуру воспарившего в прыжке человека, чудо черных теней и серебристого света. Великая волна тошноты восставала в теле его, нож, зажатый в руке, казалось, смердел гнилью. Тело продолжало сражаться.

Темные отпечатки их ног покрыли траву. Противники сбили и растоптали росу, так что черное, неправильной формы пятно в середине ложбины ясно показывало пути, по которым влекла их игра со смертью. Но и эта, схожая с кровоподтеком темная проплешь измятой травы казалась белесой в сравнении с плотностью теней, которые, двигаясь в лад их движениям, скользили под ними, взлетали, когда взлетали они, не застывая ни на миг.