Он отыскал Фуксию и даже завязал с нею подобие беседы, хотя разговаривать с этой девочкой ему всегда было гораздо труднее, нежели с кем-либо другим. Для начала он совершенно искренне поинтересовался, вполне ли оправилась она от перенесенного потрясения. Щеки Фуксии пылали, она сильно хромала, мучимая острой болью в ноге. Ногу Доктор, как полагается, забинтовал и наказал Нянюшке несколько дней не выпускать Фуксию из спальни, но когда госпожа Шлакк вышла куда-то, девочка ускользнула, оставив на стене надпись, изъясняющую ее любовь к старушке; впрочем, последняя никогда к стенам не приглядывалась, так что это послание Фуксии оказалось совершенно ненужным.

Ко времени, когда они достигли опушки, Стирпайк уже безалаберно болтал, перескакивая с одной приходившей ему в голову темы на другую – основная забота его состояла в том, чтобы внушить девочке представление о себе, как о человеке воистину блестящем. Однако и говорение само по себе доставляло ему удовольствие, ибо он пребывал в веселом расположении духа.

Фуксия хромала с ним рядом, они уже выходили из-под последних деревьев в меркнущий солнечный свет. Стирпайк остановился, чтобы снять с мягкой сосновой коры жука-рогача.

Фуксия шла медленно, ей хотелось остаться одной.

– Не должно быть ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, – говорил Стирпайк, методично отрывая одну за другой жучиные лапки. – Равенство – высокое понятие, равенство – это все.

Он отбросил искалеченное насекомое и спросил:

– Вы согласны со мной, леди Фуксия?

– Я ничего об этом не знаю и не очень интересуюсь, – ответила та.

– Но не думаете ли вы, что если одним людям нечего есть, а у других столько еды, что они почти всю ее просто выбрасывают, значит, что-то устроено неправильно? Не кажется ли вам несправедливым, что одни всю жизнь трудятся, зарабатывая гроши, необходимые им, чтобы влачить жалкое существование, а другие, ни разу не ударив пальцем о палец, купаются в роскоши? Не кажется ли вам, что человек отважный заслуживает признания и награды, а не просто равного с трусами обхождения? Человек, восходящий на гору, или спускающийся на океанское дно, или исследующий джунгли, в которых ничего не стоит подхватить лихорадку, или спасающий людей из огня?

– Я не знаю, – повторила Фуксия. – Я думаю, все должно быть по честному. Но я ничего в этом не смыслю.

– Вот именно, смыслите, – сказал Стирпайк. – «Все должно быть по честному» – это как раз то, что я имел в виду. Все должно быть по честному. Почему же все обстоит иначе? Из-за жадности, жестокости и неистового вожделения власти. Вот что нам надлежит искоренить.

– Ну и искоренил бы, кто тебе мешает? – равнодушно откликнулась Фуксия. Девочка смотрела на облитую солнечной кровью Кремнистую Башню, на схожее с сочащимся тампоном облако, которое дюйм за дюймом опускалось за нее, уже чернеющую.

– Так я и собираюсь, – сказал Стирпайк тоном такой простодушной уверенности, что Фуксия перевела взгляд на него.

– Искоренить жестокость? – спросила она. – И жадность и все остальное? Не думаю, что у тебя получится. Ты, конечно, очень умный, но… нет, ничего такого ты сделать не сможешь.

Слова ее застали Стирпайка врасплох. Он-то рассчитывал, что девочка примет произносимые им фразы за чистую монету – за простое и ясное изложение фактов, к которым она потом часто будет возвращаться, размышляя над ними.

– Оно почти уже скрылось из виду, – сказала Фуксия, пока Стирпайк пытался придумать какие-то доводы в поддержку им сказанного. – Почти скрылось.

– Что? – Он проследил за ее взглядом, прикованным к уходящему за стрельницы солнечному кругу. – А, вы про этот старый блин с патокой. Да, сейчас начнет холодать, и быстро.

– Блин с патокой? – удивилась Фуксия. – Ты так его называешь?

Она остановилась.

– По-моему, тебе не следует так о нем говорить. Это неуважительно. – Девочка внимательно вглядывалась в своего спутника. Предсмертная агония, охватившая небо, понемногу стихала, а она все смотрела на Стирпайка широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Потом вдруг улыбнулась, впервые за этот вечер. – Ты и для других вещей придумываешь подобные прозвища?

– Случается, – ответил Стирпайк. – Я человек по природе своей неуважительный.

– И для людей тоже?

– Тоже.

– Для меня, например?

Стирпайк пососал рукоять своей трости и приподнял соломенные брови.

– Что-то не припомню, – сказал он. – О вас я обычно думаю, как о леди Фуксии.

– А для моей матери у тебя прозвище есть?

– Для вашей матери? Есть.

– И как ты ее называешь?

– Старым Тряпичным Узлом.

Глаза Фуксии раскрылись еще шире, она опять замерла на месте.

– Иди отсюда, – сказала она.

– Не очень-то честно, – сказал Стирпайк. – В конце концов, вы сами меня спросили.

– Ну а какое прозвище ты дал моему отцу? Нет, я не хочу его знать. По-моему, ты жестокий, – еле слышно произнесла Фуксия. – Именно ты, желающий уничтожить жестокость. Скажи мне еще какие-нибудь прозвища. Они все такие недобрые – и смешные?

– Как-нибудь в другой раз, – сказал Стирпайк, чувствуя, что начинает зябнуть. – Холод не пойдет вашим ранам на пользу. Вам и вообще не следовало выходить. Прюнскваллор полагает, что вы лежите себе в постели. Он говорил о вас с немалой тревогой.

Дальше они шли в молчании, а когда добрались до замка, уже опустилась ночь.

Утро следующего дня выдалось сумрачным, солнце проглядывало лишь после долгих промежутков полусвета да и тогда казалось скорее луной, чем самим собою, – кружком блеклой бумаги, на несколько мгновений всплывавшим в растворе облаков. Медленная тусклая пелена, почти неуловимо смещаясь, опускалась на Горменгаст, мутя его несчетные окна как бы моросящим туманом. Гора в это утро десятки раз исчезала и появлялась – несомые ветром тучи то скрадывали ее склоны, то срывались с них. Но день тянулся, туман редел и под вечер облака наконец разошлись, оставив взамен себя просветленный простор, свечение, подобное тому, что таится, окрашивая его и студя, в зеве лилии, – небо красоты столь невиданной, что Фуксия, вглядываясь в эти ледяные глубины, начала бессознательно сгибать и разгибать, словно стараясь перервать его, стебель цветка, который держала в руках.

Отвернувшись от окна, она увидела госпожу Шлакк, взиравшую на нее с таким жалостливым выражением, что Фуксия обняла свою старую няньку и прижала ее к себе с нежностью, куда меньшей той, какую хотелось ей выказать, ибо стиснув морщинистую карлицу в объятиях, девочка причинила ей боль.

Нянюшка, у которой от этого порыва приязни заломило бока, задохнулась, и сотрясаемая гневными чувствами, кое-как взобралась на сиденье высоковатого для нее кресла.