Вдали возвышалась во всей своей несокрушимости Гора Горменгаст, зловещая, словно насильно вытянутая из земли неким волшебником в проклятие всякому, кто увидит ее. Хоть и казалось, будто подножие Горы выпутывается из лесного одеяла всего в нескольких милях от замка, на деле, и всаднику, чтобы добраться до него, пришлось бы скакать целый день. У вершины Горы даже в ясные дни, когда все небо оставалось чистым, обыкновенно теснились тучи, столь же привычным зрелищем были бури, ревущие на ее высотах, и косые полотнища темных дождей, застилающие ее туманный венец, заслоняющие половину жуткого остова Горы, между тем как солнце играло на окрестных ландшафтах и даже на предгорьях ее. Сегодня, однако, ни единого облачка не висело над нею, и Фуксия, взглянув после полдневного завтрака в окно своей спальни, удивленно воззрилась на Гору и спросила:

– А где же тучи?

– Какие тучи? – откликнулась нянюшка Шлакк, стоявшая, баюкая Титуса, у нее за спиной. – Какие такие тучи, озорница моя?

– За вершину Горы почти всегда цепляются тучи, – сказала Фуксия.

– А сегодня разве нет, дорогая?

– Нет, – ответила Фуксия. – Куда они подевались?

Фуксия сознавала, что госпожа Шлакк ничего ни в чем толком не смыслит, однако избавиться от издавна приобретенной привычки задавать ей вопросы было непросто. Девочка внутренне восставала против мысли, что взрослые далеко не всегда знают больше детей. Ей хотелось, чтобы госпожа Шлакк так и оставалась мудрой старухой, выслушивающей рассказы обо всех ее горестях, утешительницей, какой Нянюшка казалась ей всегда, но Фуксия росла и теперь уже ясно видела, насколько слаба и бестолкова дряхлая ее радетельница. Не то чтобы она утрачивала прежнюю преданность и привязанность к ней. Явись такая необходимость, Фуксия защищала бы морщинистую карлицу до последнего вздоха, однако девочка все больше отдалялась от людей, замыкаясь в себе, и не было никого, к кому она могла бы теперь обратиться с безоглядной доверчивостью, чтобы излить свои новые восторги, свои тайные страхи, истории, замыслы.

– Пойду-ка я, пожалуй, прогуляюсь, – сказала она.

– Опять? – отозвалась госпожа Шлакк, на миг перестав качать младенца. – Ты нынче так часто уходишь, ведь правда? Почему ты всегда бросаешь меня?

– Я не бросаю, – сказала Фуксия, – просто мне хочется погулять и подумать. Это не значит уходить от тебя. Да ты и сама знаешь.

– Ничего я не знаю, – наморщив личико, сказала нянюшка Шлакк, – я знаю только, что ты целое лето никуда не ходила, разве не так, дорогая? А теперь, когда холодно, и ветер, и грязь, ты каждый день уходишь и возвращаешься вся продрогшая или мокрая. Ох, бедное мое сердце! Ну почему? Почему каждый день?

Фуксия засунула руки в большие карманы своего багрового платья.

Это правда, она забросила свой чердак ради сумрачных болот и каменистых тропинок в землях, прилегающих к Горменгасту. Почему? Или она вдруг переросла чердак, в котором когда-то не чаяла души? Нет, не переросла, просто что-то переменилось с той страшной ночи, когда она увидела в темноте лежащего под окном Стирпайка. Чердак больше не был неприкосновенным, потаенным, таинственным. Уже не другой мир, просто часть замка. Притягательность чердака ослабла – безмолвная, темная драма его завершилась, и Фуксия не могла заставить себя навестить его снова. Когда она наконец решилась подняться по винтовой лестнице и окунуться в мглистую, привычную атмосферу, ее пронзила столь острая ностальгия по тому, чем он некогда был для нее, что она отшатнулась от пылинок, роящихся в его воздухе, от смутных очертаний всего, бывшего раньше ее друзьями – от затянутого паутиной органа, от безумного прохода, набитого сотнями ее прежних любовей, – и повернула назад, и спотыкаясь, спустилась по темной лестнице, ощущая безысходную скорбь, от которой, казалось, ей теперь никогда не избавиться. Сейчас, при вспоминании об этом, глаза ее потускнели и кулаки сами собой сжались в карманах.

– Да, – сказала она, – я часто ухожу из замка. Ты думаешь, что я бросаю тебя? Если так, то напрасно, ты же знаешь, как я люблю тебя, правда? Ведь знаешь же?

Она выпятила нижнюю губу и взглянула на госпожу Шлакк, нахмурясь, – но нахмурясь лишь для того, чтобы сдержать слезы, ибо в последние дни Фуксию разымало такое одиночество, что слезы, казалось, всегда были у нее наготове. Никогда не видевшая от родителей ни особой суровости, ни особой ласки, одно только безразличие, девочка не сознавала, чего ей недостает – любви.

Так оно было всегда, и всегда Фуксия возмещала эту недостачу, слагая рассказы о своем Будущем или расточая собственные запасы любви на вещи, заполнявшие ее чердак, а в последнее время – на то, что она находила и видела, бродя по пустошам и лесам.

– Ведь знаешь же, правда? – повторила Фуксия.

Нянюшка, с ненужной силой укачивавшая Титуса, подобрала губки, указывая, что его светлость спит, а голос Фуксии звучит слишком громко.

Фуксия подошла к старушке поближе и взглянула на брата. Отвращение к нему давно растаяло, и хоть маленькое существо с сиреневыми глазами не пробуждало в ней никаких родственных чувств, она успела уже привыкнуть к его присутствию в Замке и время от времени, сохраняя серьезный вид, играла с ним по полчаса, а то и дольше.

Взгляд Нянюшки последовал за взглядом Фуксии.

– Его маленькая светлость, – кивая, сказала она, – вот его маленькая светлость.

– Почему ты его любишь?

– Почему я его люблю! Ох, мое бедное, слабое сердце! Почему я люблю его, глупая? Как можно такое спрашивать? – вскричала Нянюшка. – Ах, моя маленькая светлость, малюточка моя! Как же мне его не любить – крошку невинную? Самый что ни на есть будущий господин Горменгаста, вот ведь ты кто, правда, единственный мой? Самый что ни на есть. А что говорит твоя злая сестрица, а, что она говорит?.. Ну вот, теперь мы его в кроватку уложим, потому что он заснул, вот и уложим, пусть смотрит свои золотые сны.

– Ты и со мной так говорила, когда я была маленькая? – спросила Фуксия.

– Конечно, – ответила госпожа Шлакк. – Какая ты дурочка! Ох, ну совсем ничего не понимаешь! Приберешься ты, наконец, в своей комнате? А то все я, все я!

И она заковыляла к двери, держа на руках драгоценный сверток. Каждый день задавала она этот же самый вопрос, но ответа никогда не ждала, наперед зная, что каким он ни будет, придавать хоть какое-то подобие порядка этому хаосу все едино придется ей.

Фуксия снова повернулась к окну и вгляделась в Гору Горменгаст, очертания которой вплоть до последнего пласта скальных пород давно уже оттиснулись в ее памяти.

Между замком и Горой лежали безлюдные земли, почти все – голые пустоши с пространными трясинами, по которым, никем не тревожимые, расхаживали меж камышей громоздкие цапли. Ветер нес над болотами тонкие крики кроншнепов и чибисов. Куропатки, уныло шлепавшие в тростниках, выводили здесь свое потомство. К востоку от Горы, не смыкаясь с древесной порослью ее основания, простиралась волнообразная тьма Извитого Леса. К западу тянулись запустелые земли, там и сям утыканные низкорослыми, чахлыми деревцами, которые ветра согнули, обратя в горбунов.