Надо же так нажраться, разогни коромысло, что всё тело ноет на манер сплошного больного зуба, а башка трещит так, словно кто-то перепутал её с хворостом для костра и теперь усердно ломает череп о колено. Рыбу бы сюда океанийскую, стервью поганой именуемую, да внутрь принять, враз бы полегчало. Да где ж её тут возьмёшь, в лесу-то. Чтоб ещё хоть раз он так налакался – да ни в жизнь, решил Скалец твёрдо. Так твёрдо, что от этой мысли мир перед глазами от боли едва не раскололся пополам, а из хилой груди вырвался тяжкий утробный стон. Глаза закрылись сами собой, оборвав пытку светом.

– Ах ты, кровь из носу, – зло матюгнулся ватаман при виде такой картины. – Дайте кто-нибудь чарку нашему доходяге. Он нам сейчас нужен живой и гораздый на трудовые подвиги.

Не успел Скалец опомниться, а кто-то из бандюков уже сунул ему в зубы край чарки, и огненная жидкость хлынула в горло. Он закашлялся. А затем чья-то мощная лапа подхватила его за шиворот и сдёрнула с грузовоза на грешную землю. Та же лапа лёгким тычком в грудь пресекла попытку тела шмякнуться лицом вниз Даже откашляться не дали, уроды, после этой елсовой сивухи. Ну что за люди, не люди, а прямо… ну да, бандюки, кто же ещё. Нашёл, балда, от кого сострадания ждать. Вот уж правду в народе говорят – с кем поведёшься, так тебе и надо…

– А ну стой, кровь из носу, – свирепо просипел на ухо ватаман.

– Да стою я, стою, – захныкал слав, уцепившись обеими руками за перильца грузовоза. Остальные бандюки сгрудились рядом, пошатываясь и обмениваясь осоловело-недоумевающими взглядами.

– Сдаётся мне, времени у нас маловато, – сообщил ватаман – А нам надо ещё придумать, как выкурить наших седунов из Махины. Так что берите руки в ноги и топайте за мной…

– Батько, а давно стоим-то? – хмуро поинтересовался Ухмыл. – А то вдруг сейчас Махина тронется, усы узлом, и останемся мы у елса на пироги… Может, лучше дальше поедем, а к следующей остановке подготовимся как следует и…

– Вот щас вздую я тебе как следует, так враз рассуждать отучишься, – мрачно пообещал Хитрун. – А то и оставлю в самом деле у елсов. В сродственники запишешься, оженят тебя елсы, да детки все анчутками пойдут, хвостатые и рогатые.

– Да я что, я ничего, усы узлом, – через силу хмыкнул Ухмыл. – А что делать-то будем? Железо голыми руками не вскроешь, сабли и то вон ломаются… Как же нам Махину взять?

– Оно и правда, батько, – скорбно вздохнул Жила, – бесполезно греметь железом-то, усохни корень, надоть что-то придумать, хитрое да заковыристое, не выйдут ведь они по воле доброй сами…

– Эх, всё мне надобно за вас думать, Смотрящий вас забери! Хоть бы раз кто-нибудь сам стоящую идею предложил! Вот ты, Буян, кровь из носу, чего молчишь да в две дырки сопишь?

Буян от слов Хитруна лишь мрачно уставился на свои сапоги, словно ничего интереснее в своей жизни не видел. Потеря родимой сабли, о которой он ни на миг так и не смог забыть даже в пьяном угаре (да ещё о ней Ухмыл так некстати напомнил – что ножом по сердцу полоснул, пся крев!), надолго вывела его из душевного равновесия. Ни о чём он думать не мог, кроме как об этой потере. Пусть уж батько сам выворачивается, как может, тем более что из них всех он самый головастый и есть.

– А-а, кровь из носу, что с вас взять, балбесы, – досадливо махнул рукой ватаман. – Только и горазды, что сивуху жрать да языками попусту молоть.

«А сам-то хорош, – угрюмо подумал Скалец, прижимая распухшую гулю на лбу к холодному борту грузовоза, от чего малость полегчало. – Хоть и ватаман, а и сам ведь явно ничего не придумал, разогни коромысло, зато матюгальниками всех обложил по самую маковку».

– Ну всё, пошли, – негромко рыкнул Хитрун, оглядывая свою незадачливую ватагу с высоты громадного роста. – И этого таракана тащите за собой, не всё ж мне с ним возиться.

– Я и сам пойду, – обиженно буркнул слав. Ухмыл тут же наградил его увесистым подзатыльником, а Буян наподдал сапогом под зад, так что Скалец, поперхнувшись, едва не обогнал Хитруна, двинувшегося широкими размашистыми шагами вдоль вагонов в голову состава.

– Поговори ещё поперёк батьки, Кудрявчик, так голову в задницу вмиг засунем, – многообещающе процедил Буян. – Да так засунем, что никто и не отличит, пся крев, где голова, а где задница. Из-за тебя мы здесь все оказались, не забывай, когда хайло своё поганое снова открыть вздумаешь.

Скалец счёл за благо промолчать, торопливо шагая вслед за ватаманом, причём как можно ближе к нему, словно защиты искал. Злы были ватажники, злы, чувствовал он это всей своей душой, вон как дышат в затылок – того и гляди ещё тумака поднесут. Всё вместе сейчас в кучу смешалось – и тяжкое похмелье, и постоянное напряжение в ожидании появления елсов, и просто усталость от сего путешествия в неизвестность. Лучше им сейчас не перечить, а то быстро козлом отпущения назначат. Впрочем, он и так уже этот козёл… только что травку пока не щиплет. Эх, разогни коромысло, судьбина его – горькая, нерадостная, тяжкая… Не надо было ему, дудаку этакому, мести на Благушу искать, вон ведь что получилось. И не исправишь уже никак. Не исправишь…

Некоторое время вся ватага молча двигалась вдоль людских вагонов, жёлтых и пузатых, глазевших на них неприятно пустыми окнами. Справа тянулся лиственный лес – в основном липы, клёны, вязы, кое-где берёзы и осины. Было непривычно, неестественно тихо в этом лесу, и треск лежалого хвороста под ногами разносился вокруг пугающим эхом, казалось вспархивающим из-под жёстких подошв сапог невидимыми птахами и шарахаясь среди деревьев.

Скалец поплотнее запахнул армяк – было свежо. Воздух холодил лицо и шею, словно и не сияло над головой Зерцало, не рассылало тепло. Неуютный какой-то этот Проклятый домен, разогни коромысло, вздохнул слав, стараясь унять дрожь. Впрочем, зяб он не столько от холода, сколько от злобы бандюков, невидимой рукой толкавшей его в спину. Да с похмельного недомогания во всём теле. А тем хоть бы хны – трепались о чём попало да вяло переругивались промеж собой.

– Эх, воздух-то какой, – наконец заметил Жила, вдыхая полной грудью, – лучше любой опохмелки…

– И ни души кругом, – пробормотал Буян, с унылом видом пиная попадающиеся под ноги кочки и сучья, да не просто так, а с дальним прицелом – в Скальца. Только попасть никак не мог. – Ни зверь не пробегает, ни птаха не пролетает. Прямо жуть какая-то, пся крев.

– Зато гадить некому – ни под ноги, ни на голову, – не остался в стороне Ухмыл, характер которого да и само имя просто не позволяли не хохмить.

– Не нравится мне здесь, пся крев. Чужой это домен, во всём чувствуется – чужой душе человеческой. Вон как тихо-то здесь…

– Точно, усы узлом, как на кладбище, – осклабился Ухмыл. – Хоть сторожей нанимай.

– Тьфу на тебя, пся крев, думай, что говоришь! – Буян в сердцах пнул очередной сук и зашипел от боли – сук оказался торчавшим из земли корнем близстоящего дерева, весьма твёрдым и неподатливым.

– А что я? – Ухмыл на всякий случай отошёл от буйного сотоварища на пару шагов правее. – Я ничего. Ты на себя посмотри, в гроб краше кладут…