– Шиз-га-ру-у да-ва-ай!!! – заорал Сморч, нарушив очарование. Я покосился на него с неудовольствием, но Север, засмеявшись, махнул рукой, и они с Кристиной тут же перестроились на брейк, в котором тоже были мастерами. Но это худо-бедно могли у нас танцевать все – особенно «верхушку», а «нижняк» на снегу и не потанцуешь…

…Завалившись на настил – отдохнуть, – я совершенно неожиданно уснул. Даже не уснул, а отрубился, как выключили. И так же странно проснулся – рука с часами была прямо перед глазами, и я понял, что проспал всего минут сорок. Очевидно, сказалось копившееся нервное напряжение.

Танюшка полулежала рядом, держа ладонь у моего виска. Кажется, все наши были тут – валялись индифферентно на шкурах и слушали опять Игоря. Он пел песню из недавно вышедшего на экраны фильма про гардемаринов…

По воле рока так случилось?

Иль это нрав у нас таков?

Зачем троим, скажи на милость,

Такое множество врагов?!

Но на судьбу не стоит дуться —

Там у других вдали – бог весть! —

А здесь, у нас – враги найдутся!

Была бы честь, была бы честь!..

Честь – красивое такое слово из интересных фильмов, романтичное и звонкое… но мы мало о ней думали там. Там это было именно слово из фильмов, совсем не имевшее отношения к нашей повседневности.

Здесь это слово обрело свой первоначальный и единственный смысл, острый и определенный, как клинок шпаги в умелой руке бойца. Честь – это стоять друг за друга. Честь – не предавать своих, не лгать им, не бросать в бою. Честь – не гнуться, не отступать перед врагом. Честь – это… Честь. И все тут. Ни убавить, ни прибавить…

…Не вешать нос, гардемарины!

Дурна ли жизнь иль хороша…

Едины парус и душа,

Едины парус и душа,

Судьба и Родина едины!

В делах любви, как будто мирных,

Стезя влюбленных такова,

Что русский взнос за счастье милых —

Не кошелек, а голова!

Но шпаги свист и вой картечи,

И тьмы острожной тишина

За долгий взгляд короткой встречи —

Ах, это, право, не цена!

Не вешать нос…[19]

Я слушал, лежа неподвижно, даже не подавая знака, что проснулся. Все вокруг были свои, все было сейчас хорошо и правильно, и огонь в очаге горел, поленья стреляли золотистыми искрами… и наступил Новый год, и праздник, кажется, удался.

А еще я думал, и эта мысль стояла где-то сзади, как черная фигура на границе освещенного костром круга… думал: а не последний ли это счастливый день для всех нас?

* * *

– В общем, Саня со Сморчем и Бэном висят у них на хвосте… точнее – на боку. – Север повел плечами, разминая их после долгого бега. – Грек твой был прав. Идут – не меньше полутысячи. Осторожно идут, во все стороны дозоры высылают.

– Ничего, – отозвался Сергей. – Ирка с Наташкой Мигачевой сейчас уже, наверное, к чехам подбегают. Да и австрийцы, должно быть, подошли…

Игорь Мордвинцев, Север, Сергей и я стояли на заснеженном склоне среди черно-белых деревьев, неясно рисовавшихся в предрассветном сумраке. Вадим, убежавший на разведку, мотался где-то впереди, выслеживал уже совсем близких урса. Ручей внизу склона, невидимый отсюда, тонко звенел на камешках – незамерзающий, оживленный… Его берегом двигались несколько черных теней – шли кабаны, и их похрюкиванье доносилось до нас.

– Мы с Иркой вчера, перед тем, как она ушла, поцеловались первый раз, – задумчиво сказал Игорь.

– Да ты че? – иронично спросил Сергей.

Я толкнул его локтем, но Игорь не обратил внимания на иронию, продолжал озабоченно:

– Зря ты ее, Олег, послал. Ей же тяжело будет… Наташка – та крепкая…

– И парня нет… – кивнул Сергей, я пихнул его коленом, но Игорь снова его не услышал:

– А Иринка – она…

– Она на лыжах бегает в сто раз лучше меня, – не выдержал и я наконец.

– Что нетрудно, – заметил Север и подвигал шпагу в ножнах.

Все умолкли, и в молчании холодный январский рассвет обступил нас со всех сторон – стало даже холоднее, чем было. Мы не двигались, только временами переносили свой вес с одной ноги и лыжи на другую, да еще иногда кто-нибудь зевал, закрывая рот крагой.

– Холодно, – пожаловался Игорь Северцев, похлопывая себя руками по бокам.

– Градусов двадцать, – подтвердил Сергей. – Что, мерзнешь, Север?

– Иди ты, – беззлобно сказал Игорь. – Леший, ты чего молчишь?

Я выдохнул длинную струю густого пара. Мне никогда не нравилось обсуждать очевидные вещи. Как у Гашека: «– Я вчера видел похоронную процессию. – Видать, помер кто-нибудь…» Редкостно содержательный разговор… Да и не казалось мне, что очень уж холодно.

Рассвет медленно-медленно, словно через силу, вползал в лес, остывший и белый. На суку совсем недалеко от нас мрачно сидела ворона, и звон ручейка в овраге казался неуместно-потусторонним. Снег был сухим, и в эту паразитку невозможно даже запустить снежком. Она же этим пользовалась – сидела и по временам скандально орала, чем добавляла уныния к общей картине.

– Не люблю зиму, – неожиданно вырвалось у меня.

– Заговорил! – агрессивно обрадовался Игорь. Но развития атаки не последовало.

Сергей подобрался и вытянул руку:

– А вот и Вадька.

– Угу, – подтвердил я, наблюдая, как Вадим сноровисто спускается на лыжах по склону наискось. Он всегда хорошо бегал на этих деревяшках – даже сейчас, когда на ногах у него не «дрокеры»[20], а именно деревяшки…

Вадим резко затормозил возле нас и левой рукой скинул меховой капюшон.

– Идут, – выдохнул, сбрасывая с ног лыжи. – Десять штук, вот за этим холмом, – он ткнул за спину большим пальцем. – Разведка. Выйдут к ручью.

– Перережем, – уверенно сказал я, стряхивая краги в снег и сбрасывая капюшон. Схватило холодом, но я знал, что это ненадолго. – Вперед, ребята.

Проваливаясь в снег, мы спустились к ручью и присели за деревьями и валунами. Вадим аккуратно вывесил из рукава гирьку кистеня.

– Десять штук – ерунда, – сказал я, подвыдернув из ножен палаш. – Жаль, языка пока не знаем, а то можно было бы одного живьем взять.

Сергей, сидевший ближе остальных к оврагу, помахал рукой и окаменел. Это могло значить лишь одно – урса уже близко.

И точно – через какие-то секунды из-за черных валунов появились первые, и их визгливо-скрежещущие голоса прогнали тишину. В теплой одежде пришельцы казались неуклюжими и еще более уродливыми, чем в летнее время. Из-под надвинутых шапок валил пар.