– Потолстеть боишься? – подковырнул я.

– Тут особо не потолстеешь, – возразила Танюшка, – при такой-то жизни… Веришь, нет – там я Новый год всегда ждала, потому что просто… ну, ощущение радостное! А тут наполовину – чтобы налопаться по самое горло… Смешно.

«Смешно» она сказала как-то сердито и обиженно. Я поступил очень мудро – навалил на глиняную тарелку гору салата, сдвинул на один край, а другой украсил копченостями, грибами и длиннющим шампуром, в шашлык на котором Танюшка тут же злобно вгрызлась, брызнув мясным соком себе на щеки. Шашлык у Сани удался как обычно – я это понял, едва сам взялся за шампур. Весь день не жрал, а на столе все было вкусным. Правда – вкусным, девчонки расстарались. Я, например, никогда не любил кисель – но тут он был двух видов, черничный и малиновый, обалденный. За столом бурлили уже отдельные разговоры и продолжали работать челюсти. Когда первая волна схлынула, Ленка Власенкова, толкнув Наташку Бубненкову, умчалась на ледник, а оттуда они вытащили, держа в высоко поднятых руках, большое блюдо. Блюдо грохнулось на мгновенно расчищенный центр стола, в него сразу сунулись физиономии тех, кто сидел ближе. На миг воцарилась тишина, потом кто-то неуверенно-радостно сказал:

– Мо… мороженое?..

– Черничное! – торжествующе заявила Ленка. – Уберите лапы!!! – Она едва ли не грудью легла на холодную горку. – Сама положу!..

…Самопального яблочного самогона хватило едва грамм по сто пятьдесят. Я так и не допил, да и наелся очень быстро – за собой мне такое было известно: не нажираться с ходу, а весь праздник то и дело возвращаться к столу. Несколько человек отправились гулять, кое-кто даже лыжи взял, но большинство оставались за столом и хором удивительно слаженно «а капелла» орали на мотив старой «По полю танки грохотали»:

Над полем стрелы пролетали,

И Пересвет взлетел в седло…

А Че-лу-бе-я-а…

Мы вида-али-и…

С ним даже драться западло!

Француз штыком в Россию тыкал,

Да не прошел Бородино…

На-по-ле-о-он здесь…

Горе мы-ыкал…

А мы их «оппа!» все равно!

Фашист пришел и в нас стреляет!

Ох, лютовал он здесь, подлец…

Но вся Евро-опа-а…

Нынче зна-а-ает…

Какой фашиста был конец…

Потом девчонки хором спели под общий хохот: «И когда оборвутся все нити и я лягу на мраморный стол, я прошу вас – не уроните – бум! – мое сердце на каменный пол!..» Басс вновь перехватил инициативу вместе с арфолирогитарой и, аккомпанируя себе резкими аккордами, запел свою – такой мы еще не слышали:

Это даже не обида,

Это в общем не беда.

Не показывайте виду,

Что вам страшно, – никогда…

Все разговоры умолкли после первого куплета. Игорь умел писать стихи – печатал их в газете, и пели их почти все тургруппы района – шуточные, лирические, философские, даже про войну… Но таких мы от него не слышали ни разу. Странный металл звенел в голосе, а глаза – глаза смотрели сквозь нас, сквозь каменные стены, куда-то в морозную лунную ночь. И в зрачках колебалось пламя светильников. Я увидел вошедшего с холода Кольку Самодурова – он смеялся чему-то, когда вошел, но сейчас привалился к камням у входа плечом, поднес ладонь к губам и так окаменел не хуже окружающего базальта, не отрывая взгляда от Игоря.

Ты не смей о страхе помнить,

Ты не должен отступать.

Если кровь – зажми ладонью,

Если больно – наплевать…

Танюшка нашарила на столе мою руку и отчаянно сжала пальцы. Я даже не очень это заметил.

Если жутко – улыбайся,

Если ранят – ничего.

Научись смеяться, если

Трое – и на одного…

Игорь приглушил ладонью струны, отложил инструмент и, обведя нас всех блестящими глазами, резко поднялся, вышел, на ходу схватив теплую куртку. Мы не сразу зашевелись. Так и сидели, ошарашенные этой песней. Не знаю, как остальные, а я ощущал какую-то звенящую, напружиненную пустоту внутри, как перед схваткой. Какие-то образы всплывали в этой пустоте – словно поднявшиеся из глубин той памяти, которую зовут наследственной.

Север неуверенно потянулся за лирой, взял ее. Пощипал струны, устроился удобнее и тихо запел хорошо всем знакомую, словно разбавляя густую тишину…

Знаешь ли ты, как память

В эти часы остра?

Стиснутые лесами,

Мы сидим у костра…[16]

Я вышел наружу. Луна, хотя и неполная, сияла; серебристыми искрами брызгали сугробы. Поднявшись на скалу, я невольно улыбнулся – местность не казалась мертвой. Несколько человек неподалеку катились по склону между деревьями. Перекликались голоса. Кто-то развел большой костер, возле него Саня что-то объяснял своей сестре. Совсем неподалеку Вадим сбивал с лыж слежавшийся снег, а Наташка Крючкова за его спиной коварно лепила снежок.

Я выбрался на тропинку, ведущую от нашей пещеры, и подошел к костру. Санек с сестрой уже куда-то умелись, и я, присев на притащенное кем-то бревно, уставился в огонь.

Настроение улучшилось… Нет, неправильно – настроение изменилось. Мне было спокойно и чуть грустно. Кончится праздник, придут урса, снова будут схватки, и, может быть, чья-то кровь зальет снег – не может ведь нам бесконечно везти… Кто это будет, интересно?

Заскрипел снег. Я не очень охотно обернулся; за моей спиной на лыжах стояла Татьяна. Мою пару она держала в руках.

– Пойдем, походим на лыжах? – предложила она. Я молча поднялся, принял у нее самоделки, начал затягивать ремни вокруг пятки унтов. – Олег, тебе не кажется, что мы тут друг с другом меньше, чем в Кирсанове? Все время рядом – а вместе почти не бываем.

– А тебе этого хочется? – Я выпрямился.

Танюшка накинула капюшон:

– Я же пришла… Там тепло, светло, еда и поют. А я пришла.

– А тут красиво, – возразил я и подумал, что и правда глупо себя веду. И даже как-то странно, словно меня от нее магнитом отталкивает.

Мимо нас, держась за руки и смеясь, проехали Арнис и Ленка Рудь. Синхронно перевалили снежный бугорок и остановились погреться у огня. Мы проводили их глазами и – бок о бок, по целине – двинулись в лес. Я провел по поясу, найдя наган, и обратил внимание, что у Танюшки на ремне висит ее кинжал.

В лесу было жутковато и красиво, как в серебряном сне. Тонко, хрустально звенел бегущий ручей – тот самый, что вытекал от нашей пещеры. Смех и выкрики слышались и здесь – они, словно тонкая ниточка, связывали нас с реальным миром в лунном мираже, через который мы двигались.

– Почитай мне стихи, – попросила Танюшка. Я, глядя себе на носки лыж, тут же негромко откликнулся:

– Ты меня на рассвете разбудишь…