Игорь Басаргин взял свой «инструмент» (его, кстати, на общем совещании решили называть «гуслями» – и амбец, мы так хотим!). Тронул струны…

Когда-нибудь, страшно подумать – когда,

Сбудется день иной,

Тогда мы, дружище, вернемся туда,

Откуда ушли давно…

Север подумал и присоединился – два грубоватых, но красивых мальчишеских голоса пели вместе:

…Тогда мы пробьемся сквозь полчища туч

И через все ветра,

И вот старый дом открывает наш ключ,

Бывавший в других мирах…

Я и не заметил, как голоса Танюшки и Ленки Рудь тоже вплелись в песню:

…Обнимем мы наших любимых подруг,

Снимем рюкзак с плеча.

В забытую жизнь, в замечательный круг

Бросимся сгоряча.

Там август, как вилы, вонзает лучи

Теплым стогам в бока,

Там тянут речные буксиры в ночи

На длинных тросах закат…

Танюшка сидела по другую сторону огня от меня. И от этого был в песне горький привкус, похожий на запах полыни…

…Другие ребята за нами пойдут

Дальше, чем мы с тобой,

А нам оставаться по-прежнему тут, —

Что ж, отгремел наш бой.

Но если покажется путь невезуч

И что на покой пора,

Не даст нам покоя ни память, ни ключ,

Бывавший в иных мирах…[13]

Я видел, что многие девчонки прилегли на плечи своих парней. И мне очень-очень захотелось, чтобы и Танька… ведь было же такое! Что я сделал не так, почему она в последнее время словно стенкой от меня отгородилась?!

Костер у подножья зеленой горы,

Тропа наугад и на ощупь.

Кому эта радость – ночные костры,

И разве остаться не проще?

И ради чего ты оставил свой дом —

Отчаяния, ссадин и пота?

Что могут увидеть глаза за горбом

Последнего дальнего взлета?

Пусть новые горы взойдут за хребтом —

Движенье дороже итога,

И дело не в том, что отыщешь потом,

А в том, что подарит дорога…

Я подтолкнул в огонь несколько полешек, выпрямился, удобней привалился к камню.

…Тепло костерка, чистоту родника,

Скупое нещадное время

И то, что не названо словом пока,

Но властно над каждым и всеми…

Костер у подножья зеленой горы,

Тропа наугад и на ощупь.

Кому эта радость – ночные костры,

И разве остаться не проще?[14]

– Ребята, – вдруг сказала Кристина, – я вот что подумала… – стало тихо, хотя и без этого разговоров почти не было. – Вот мы сидим тут вместе все. По-моему, нам хорошо… – Это звучало немного смешно, но никто не засмеялся. – Я вот что хочу сказать… – Обычно Кристина за словами в карман не лезла, так что ее неожиданное косноязычие само по себе удивляло. – Я хочу сказать, что я, Кристина Ралеска, клянусь, – она протянула руку над огнем, – я всегда останусь со своими друзьями – плечом к плечу в радости и горе, до самой смерти, какой бы она ни была.

Вновь повисло молчание. Кристина села.

А я – встал. И, протягивая руку над огнем, обвел всех взглядом…

Сколько б ни стерлось лет

С тех незабытых пор —

Молча мне смотрит вслед

Школьный пустынный двор.

Ждет он шагов твоих,

Чтоб их легко узнать.

Разве он может их

Взять и под дождь прогнать?

Нам не дано пустить

Жизнь-кинопленку вспять —

Вовремя что-то простить,

Вовремя что-то понять,

Не упустить тот миг,

Что нам дарила жизнь…

Что ты раскис, старик?!

Мы ведь с тобой – держись!

Будет снова листва кружить,

Будет слово стихи рождать —

Обязательно будем жить,

Обязательно будем ждать!

Обязательно будем жить,

Обязательно будем ждать![15]

Ты должен быть сильным

Ты должен уметь сказать

«Руки прочь, прочь от меня!»

Ты должен быть сильным —

Иначе зачем тебе быть?!

«Кино»

Я проснулся около семи – по ощущению, потому что не особо смотрел на часы, а свернулся удобнее в спальнике и остался лежать, с наслаждением переживая минутки приятного безделья. Судя по всему, никто не вставал еще, кроме дежурных.

Наверное, я бы опять уснул, но послышались шаги, голос Андрюшки Соколова что-то спросил, и я понял, что ошибся, – не семь, а восемь, смена часового. Начал подниматься кто-то – я вспомнил, что сейчас идет Мордва, и, со вздохом откинув клапан спальника, сел, кивнув всем, кто не спал.

Андрей, стоя у огня, стягивал куртку. Игорь, сидя на лежаке, шнуровал сапоги. По другую сторону костра сидела Ленка Власенкова с блокнотом на колене, а Наташка Бубненкова, пристроившись рядом с ней на корточках, мешала в побулькивающем котелке. В нашем жилище было достаточно тепло, хотя по полу, как всегда, поддувало. Я влез в штаны и отправился в угол умываться.

– Все тихо? – плескаясь водой из котелка, я искоса посмотрел на Андрея. Тот помотал растрепавшимися волосами, потом зевнул:

– Холодно… А так все тихо. Волки опять подходили к низу тропинки, дальше не пошли.

– Поел?

– Поел час назад… Я ложусь.

– Я пошел, – сказал Игорь, затягивая капюшон. – Когда чай вскипит – вынесите мне.

– Вынесут, иди. – Я проводил его до выхода, постоял, ежась, пока Игорь не занял место, и вернулся к огню. – Правда холодно… Чем кормите?

– Гуляш. – Наташка куском кожи прихватила ручку котелка, переставила на камень. – Немного… Еще вон там чай брусничный заваривается… Олег, я тоже пойду спать, ладно? Всем ведь уже вставать пора.

– Иди, конечно. – Я окликнул Андрея, который еще не лег: – Кинь сапоги… Оп. Спасибо.

– Лен, – обратился я к Власенковой, – ложилась бы ты спать тоже. Что я тебя, как маленькую, загоняю? Ведь каждый вечер почти!

– Да, Олег, – вместо нормального ответа спохватилась она, – там часа в три от Шверды двое прибежали.

– Ночью? Что случилось?! – встревожился я.

Ленка успокаивающе махнула рукой:

– Нет, ничего… Они нас всех зовут Новый год встречать. Прислали муки. Килограммов пятнадцать. Мы послов с твоей Танюшкой накормили, так я и не ложилась.