Лично мне ошибка стала ясна слишком поздно. Был уже вечер – обычно в это время мы сидели у костра на биваке, – когда начало резко холодать. Очень резко, мы даже вынуждены были опустить на лица ранее не использовавшиеся ни разу меховые маски. А еще через полчаса ходьбы Танюшка тоже, кажется, поняла, что к чему.

Небо на закате было похоже на остывшую сталь. Сизое небо лежало над закатным алым солнцем, как широкий клинок над гаснущим горном. И на этом сизом фоне остро горели россыпи звезд, а за нашими спинами всходила круглая зеленоватая луна, раскинувшая в лощинах черные с серебром тени.

Снег под лыжами не скрипел – он сухо шуршал, словно мы шли по россыпям стальной крошки. Облачка пара взрывались в воздухе с коротким, но отчетливым треском. Они казались черными, а не белыми, как обычно.

В лесу слева от гребня холма, по которому мы шли, отрывисто и страшно хряснуло – мороз разорвал дерево. По белому ровному покрову замерзшего озера в километре от нас впереди лежали алые ровные полосы закатного света.

Танюшка остановилась. Я обошел ее и встал рядом. На меня из узкого пространства между маской и меховым капюшоном глянули ее глаза. На ресницах и оторочке белыми нитями висел иней.

– Не меньше сорока градусов, – сказала девчонка. Ее слова прозвучали громко, но в то же время не дали эха – умерли в раскаленном морозом воздухе, и я вспомнил историю Мюнхгаузена из читанной в детстве книжки: о замерзших разговорах…

– После полуночи будет все пятьдесят, – ответил я и задумчиво посмотрел вперед. Так, не глядя на Таньку, добавил: – Мы не дойдем, Тань. Не сможем.

– Я знаю, – ответила она. Солнце оставило от себя лишь блик. Полосы на озере съежились. – Давай разбивать лагерь.

– Не успеем, – сказал я, холодея от мысли, что это правда – не успеем. – Я дурак, Тань. Надо было сделать это давно.

Сейчас, когда мы стояли неподвижно, мороз прошибал одежду, как ледяное копье. И все вокруг было холодным и безнадежным, как наше дыхание.

– Олег, что делать? – Голос Танюшки был спокойным, словно мир вокруг нас. – Давай все-таки побежим, вдруг получится?

Я прикинул – быстро, глядя на звезды, которых все больше и больше зажигалось над нами. Двадцать километров – нет, не успеть. Свалимся где-нибудь в лесу – и мороз незаметно приберет нас… Решение пришло мгновенно и неожиданно:

– Тань, закапываемся. – Я выдернул ноги из креплений, обнажил дагу. Снег держал меня, как пол, он резко взвизгнул под клинком.

– Снежный дом? – В руке у Танюшки оказался кинжал.

– Пещера, дом не успеем, – быстро ответил я, кромсая снег и поддомкрачивая плиты, похожие на пенопласт. – Тань, давай, давай, мы спасемся!

Мы прорыли нору глубиной примерно в два моих роста и где-то в метр шириной со скоростью сумасшедших хомяков, после чего заползли внутрь и в четыре руки заткнули вход самым здоровым блоком, точно подходившим к дыре. Я проткнул дагой дыру в «крыше» и повертел клинок, чтобы расширить ее для выхода воздуха.

Было совсем темно и очень тихо, только дыхание Танюшки слышалось рядом. Судя по звуку, она сняла маску.

– Лыжи снаружи остались, – сказала девчонка и завозилась, потом коротко вздохнула. – Что теперь?

– Подстелим твой мешок и залезем в мой, – сказал я, тоже снимая маску и откидывая капюшон. Опалило холодом, я стиснул зубы.

– Мне страшно, Олег, – призналась Танюшка. – Мы не замерзнем?

– Нет, – уверенно сказал я. На этот раз я и правда был в этом уверен. – Тут поднимается температура где-то до нуля. Ниже не будет. А в мешке – совсем тепло. Перележим до утра и пойдем.

– Ладно, – вздохнула она.

Сталкиваясь руками, ногами и лбами, мы начали выпутываться из снаряжения. Раскатывая свой мешок, Танька удивленно заметила:

– Слушай, а ведь потеплело.

– Конечно. – Я довольно хмыкнул. – Я же говорил.

– А если бы ты не говорил – не потеплело бы, – ядовито заметила она. – И вообще – на биваке было бы лучше.

Я промолчал. Что спорить с очевидным? Но в нашей норе в самом деле потеплело, и сильно. Танюшка, судя по звукам, уже лезла в мешок, не сняв обуви. Ну что ж, она права – и я полез рядом.

– Как кильки в банке, – недовольно сказала Танька. Но тут же призналась: – Так еще теплее.

Я закинул клапан спальника, поставив его «домиком» для дыхания. Танюшка еще немного повозилась – самоутверждения ради, чтобы показать, как ей тесно, – и успокоилась.

Я вздохнул – с таким удовлетворением, что Танюшка хихикнула и, несмотря на тесноту, ухитрилась пихнуть меня локтем в бок:

– Счастлив? Еще одна романтическая ночевка на природе.

– Счастлив, что живы, – признался я. Танюшка дышала мне в щеку, ее дыхание пахло молоком и чем-то еще. – Надо же было быть таким кретином, понадеяться на повышение температуры! Хороши бы мы были часа в три утра где-нибудь в поле. На ходу бы замерзли… Тань, – сорвалось у меня, – а когда я чуть не умер, ты… ты сидела со мной, потому что… или?..

Она тихонько засмеялась:

– Олег, ты временами становишься чудовищно косноязычен. Совершенно на себя не похож. И я заметила, что это чаще всего происходит, когда ты говоришь со мной.

Хорошо, что кругом темно.

– Ты боялась за меня? – упрямо спросил я. – За меня… или вообще?

Я ощутил иное тепло – мягкое и чуть влажное. Это были Танюшкины губы возле моего уха.

– За тебя, – услышал я отчетливо. – Ты не видел, каким тебя принесли. Ты был белый с синим, как снег лунной ночью. И все лицо внизу – в засохшей крови. Я подумала, что ты можешь умереть. И мне стало так все равно… так все равно, Олег… Я решила – вот не станет тебя, и меня не станет… Сяду у стены и превращусь в камень. Ты знаешь, что Ольга сказала – наверняка умрешь?

– Знаю, – спокойно ответил я. – Я живучий. И потом, с моей стороны было бы хамством умереть, если ты…

Я умолк. Опять словно перегородка в горле опустилась.

– Что умолк, мастер клинка? – Я не мог понять, насмешка в ее голосе или что?

– Так меня называют? Зря, – ответил я.

– А по-моему – нет, – ответила Танюшка, а у меня не получалось понять, доволен я изменением темы или нет. – Послушай, помнишь, как нам не хватило места на танцплощадке, и ты начал танцевать прямо в аллее?

– Один из немногих случаев, когда ты завела меня на танец. – Я улыбнулся. – Правда, это не танец, а так… ритмичное подергивание.

– Все равно… А через две минуты танцевала вся аллея… Скажи, Олег, – она пошевелилась, – ты ощущал гордость, что люди делают то же, что и ты?

– Я это в одном кино видел, – признался я. – Не помню, в каком. И повторил… Нет, какая гордость? Я же для тебя танцевал, не для них. Даже не для себя… Да и вообще я не люблю кого-то вести за собой. Это значит – отвечать, а отвечать очень трудно… Теперь я это точно знаю.