Хайдером была непостижимой для большинства стран-членов: два десятилетия спустя, с тринадцатью дополнительными членами, эта нетерпимость стала непрактичной с растущим присутствием нелиберальных компонентов в Союзе. В более широком масштабе лидеры либерального международного порядка приняли за чистую монету риторику "спиновых диктаторов", которые управляют нелиберальными режимами с видом современных умеренных, но конечной целью которых редко является установление либеральной демократии. Подобно Всемирному экономическому форуму в Давосе, который приветствовал Владимира Путина всего за год до его военного нападения на Украину, западные институты глобального регулирования, несмотря на имеющиеся доказательства, склонны не принимать во внимание возможность того, что "спин-диктаторы" могут стать обычными старомодными диктаторами. Такой подход мог быть продиктован желанием, чтобы авторитарные лидеры каким-то образом стали частью либеральной семьи, или расчетливой ставкой, или реалистическим предпочтением эффективного управления. В любом случае, катастрофа в Украине стала показателем потенциальной цены - в том числе и для глобального регулирования - сосредоточения внимания на технических аспектах управления в ущерб политическим стандартам либерального интернационализма.

Тем не менее, сложность глобальных проблем и их планетарный масштаб остаются, и для их решения потребуется определенная форма мирового порядка. За неимением альтернатив таким порядком может остаться либеральный интернационализм, но его главным сторонникам придется выбирать, как утверждает Джон Икенберри, между "маленькой и толстой" и "большой и тонкой" его версией: той, которая сосредоточена на западных демократиях времен холодной войны и их союзниках, или той, которая включает в себя более разнообразные и многочисленные заинтересованные стороны глобализации. "Большая и тонкая" интерпретация либерального интернационализма поддержала запуск первого саммита G20 в 2008 году, который тогда казался более подходящим для решения новых глобальных проблем, в отличие от G7 или даже G8 (когда Россия была ее частью), которые выглядели как причудливое наследие 1970-х годов. Уверенность в возможности широкого и неоднородного участия в глобальном управлении под знаменем либерального интернационализма была настолько велика, что в 2009 году всерьез рассматривался вопрос об отказе от G8 и замене ее на G20. От этой идеи отказались, когда растущие разногласия между членами G20, в частности, вокруг сирийской гражданской войны, заставили G7 стать незаменимой дискуссионной площадкой для либеральных демократий. Тем временем, G20 осталась необходимым форумом для глобального регулирования и фактически лабораторией для мирового порядка, который гораздо более разрознен, чем тот, который представлялся в глобалистском воображении 1990-х годов. В этом смысле "малая и толстая" и "большая и тонкая" версии либерального международного порядка уже сосуществуют в рамках G7 и G20, а также в большинстве агентств ООН. Тем не менее, в долгосрочной перспективе это сосуществование может привести к растущему расхождению нарративов, где толстая версия либерального интернационализма все еще узнаваема как история морального и политического прогресса, а тонкая версия напоминает дневник ежедневного управления кризисами (от пандемий до экологических катастроф). Утверждается, что в США консерваторы рассказывают истории, а либералы - нет. Дональд Трамп и его сторонники создали масштабный культурный нарратив о возвращении воображаемого потерянного рая, который переделает Америку, в то время как демократы выдвигали данные, статистику и технические решения для восстановления страны. Первые реагировали на совокупность эмоций - опасность, страх, ностальгию и разочарование, - в то время как вторые решали сложную уравнительную задачу удовлетворения потребностей и интересов. Целенаправленный поиск либеральными институтами компетентного правительства объясняет источник их слабеющей нарративной силы. Этот аргумент был выдвинут в отношении "проблемы нарратива" Европейского Союза, функционалистское наследие которого превратило его в удивительно эффективный инструмент региональной интеграции и регулирования, но бездушную технократию, подверженную популистской критике. Либеральные еврофилы также сетовали на то, что Союзу не хватает нарратива, или, скорее, обновленного нарратива, поскольку мощная история мира и примирения первых дней европейской интеграции неизбежно исчезает. Нарратив глобального либерального интернационализма также подпитывался благоприятными окончаниями войн: они обеспечивали истории об одностороннем мире, которые сопровождали создание Лиги Наций после Великой войны, ООН после Второй мировой войны и обновление институтов глобального управления после холодной войны. Как и в случае с ЕС, импульс, созданный реальными событиями, сошел на нет, и новые реалии - например, подъем незападных держав с иными приоритетами - потребовали обновления либерального нарратива. Является ли борьба ЕС с собственным поиском нарратива указанием на проблему, с которой сталкивается нарратив либерального интернационализма в более широком масштабе? Действительно ли слишком большое внимание к компетентному правительству и нейтральным технологиям привело к появлению либерального нарратива без сюжета? Объясняет ли это рост политики идентичности в Северной Америке и, в меньшей степени, в Европе, в которой либералы принимают все более активное участие? Как показал Чарльз Тилли, обществам требуются нарративы, которые постоянно обсуждаются и обновляются. В сфере мировой политики это подразумевает постоянную адаптацию глобальных нарративов к меняющейся множественности международной сцены. Эта корректировка

до сих пор оказывалось нелегким испытанием для нарраторов либерального интернационализма. В то время как либеральный международный нарратив изо всех сил пытается заново изобрести

В то же время возникли и другие нарративы глобального. Эта новая сцена - подъем незападных цивилизационных нарративов. Эта эволюция наблюдается в нескольких главах данного тома, в частности, в обсуждении современного Китая и Индии. Использование цивилизационного репертуара, однако, не является беспрецедентным. Фактически, понятие цивилизации, определяемое Западом, вдохновляло многие пан-националистические движения конца девятнадцатого века, в частности, паназианизм, а также панисламизм, о которых Джемиль Айдин рассказывает в главе 3 данного тома. Сегодня растущее утверждение цивилизационных нарративов на международной арене идет в ногу с новыми геополитическими соображениями, хотя и не в русле теории "столкновения цивилизаций". Стремление собрать воедино бывший Советский Союз с 1990-х годов постепенно породило отчетливый нарратив цивилизационного величия, который Владимир Путин и его окружение разыгрывали вместе с последовательными вторжениями в соседние с Россией страны. До 2022 года правительства западного мира с заметной сдержанностью реагировали на претензии новых цивилизационных держав на территориальное влияние и последующие инициативы: Вторжение России в Крым, захват Индией Кашмира, наращивание Китаем военной мощи на островах Южно-Китайского моря и укрепление Гонконга вызывали в лучшем случае негативные комментарии или ограниченные экономические санкции. По оценкам самой передовой западной разведки, Украина будет захвачена в считанные дни в феврале 2022 года без особой реакции в мире. Однако украинское сопротивление было немедленно и горячо выражено всеми возможными способами, включая квази-перформанс (украинские мирные жители бросали самодельные бутылки с зажигательной смесью в тяжелые российские танки), и на этот раз геополитические последствия цивилизационного проекта России привлекли внимание более широкого международного общественного мнения, а также западных правительств и их союзников. Возможность китайского вторжения на Тайвань превратилась из гипотезы, которую обычно отвергают как неправдоподобную, в сценарий, внимательно изучаемый большим оборонным сообществом. Изменение восприятия также