— Легко сказать. А как их убережешь? — спросила Серафима и опять вспомнила про поездку в универмаг. «Трахнет меня инсульт, — подумала она. — И прощай все на свете. Нет, нет, больше не сунусь. У меня дочь и муж. Нет, нет…»

Тревожные мысли сдавили ей голову, она даже побледнела, но ни одному человеку она не могла сейчас признаться в своих страхах, хотя вокруг сидели близкие ей люди. «Нет, заявляю со всей ответственностью, что в последний раз лезу в эту кашу. В последний раз…»

Она неожиданно встала и пошла на кухню — помогать Лизе. Время подкатило к обеду, Лиза уже расстелила на столе белую скатерть и гремела на кухне посудой. А Вера продолжала рассказывать о том человеке из их дома.

— Ни за что пропал. Не выдержало сердце волнений. Совсем еще молодой человек…

«Нервы у меня просто никуда. Не нервы, а труха», — подумала Серафима.

— Семья осталась — мальчик лет пяти и жена. Каково теперь. Ну, жена вроде уже собирается замуж, она устроит свою жизнь, а вот человека нет…

«Да с такими нервами я действительно так дальше жить не смогу».

На кухне Серафима с излишней веселостью начала теребить невестку:

— Ну, командуй, Лиза, чего подавать, приготовить. Давай, давай…

Лиза было отмахнулась: что еще за помощь. Все сделает сама, ведь не в первый раз. Да и никаких трудностей нет — подумаешь компания. Но Серафима была неумолима и не уходила из кухни, пока действительно не получила задание расставить посуду на столе и нарезать хлеба. Все же это была работа. И работа успокоила ее.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений поднял рюмку. Он, кажется, совсем не обращал внимания на окружающих. Похоже, что-то бурлило в нем, искало выхода. Он глядел вокруг — но никого не видел. Казалось, он смотрел поверх сидящих, и его взгляд был сух и трезв.

— Жил в этом доме, в котором мы сейчас сидим за столом, сидим и выпиваем, жил тридцать один год назад Коля… Вот у этой стены стоял сундук, и он спал на нем. Верно, Шура? — Арсений посмотрел на брата и помолчал, пока тот не подтвердил. Потом Арсений повернулся к окну, протянул руку. — На этом месте стоял столик, тут он готовил уроки. Сидел у окна всегда тихо, тихо… Столишка газеткой вместо скатерти был накрыт; наверно, сгнил столишка… Еще что? Еще вон тут в углу наушники висели, провода к ящичку шли. Ну, какой ящик — вы все знаете. Из простой фанеры сколочен, в нем катушка, кристаллик, еще что-то, в общем, приемник детекторный. Вот, значит, тут ящик стоял, а наушники висели в уголке. Послушаешь — еле слышно. Тишина должна быть в комнате полная, только тогда можно было услышать… Еще что, — Арсений оглядывался, смотрел по углам, вспоминая. Голос его стал еще тише, слова слетали медленно. — Вот тут в простенке портрет висел. Пушкин… Коля портрет кнопками к стенке прикрепил и глядел на него часто. А Пушкин, значит, с портрета глядел на Колю, когда он занимался, слушал радио или просто лежал на диване. Правильно я все говорю, мама?

Анна Николаевна молча покивала головой, вздохнула и стала доставать из кармана платок. Как не помнить матери все эти мелочи. Все она помнит, все видит, и сейчас Коля перед ее глазами.

— А тут ведь полочка висела, — продолжал тихо Арсений свои воспоминания. — Простенькая полочка. А на ней книги. Коля сам их покупал. Сберегал копейки и покупал книги. Вот тут они стояли, и немало уже было у него книг, которые он любил… Выйдет, бывало, во двор на лавочку. И всегда с книжкой… — Голос у Арсения зазвучал негромко, дыхание у него перехватывало, он разволновался. — А в сорок первом году Коля встал от этих книг и ушел на войну. Ушел, подчиняясь закону своего сердца, унес свою молодую жизнь туда, где ходила смерть, пошел на эту смерть грудью… Я думаю о нем… Я думаю, почему же мы иногда, нам и смерть не грозит, забываем об этом и начинаем хитрить, обманывать, путать свою жизнь в мелочах, в ерунде, в мелких заботах о барахле… Как будто нам дано сто жизней, как будто можно повернуть обратно и начать все сначала, — голос у него совсем осекся, он замолк и прикрыл глаза рукой. — Не обижайтесь… Я о себе говорю. Прежде всего о самом себе… Если бы каждый из нас выполнял ну хоть бы частицу того закона жизни и сердца, который толкал людей в огонь и заставлял их самих гореть и освещать путь другим, — если бы хоть частицу, то вы понимаете. Вы же, конечно, понимаете. Как бы было прекрасно кругом! Понимаете? Понимаете, что мы обязаны думать об этом, когда вспоминаем тех, кто погиб. Думать и мучиться оттого, что слабы, что забывчивы. Что слишком иногда любим только свое брюхо… Ох, не обижайтесь, я о себе говорю…

Анна Николаевна слушала, сидя за столом, смотрела на своего Арсю и то и дело вытирала платком глаза, на которые у нее навертывались слезы. Ее сын, ее кровь — тихий, ласковый Арся, взбалмошный, безрассудный, увлекающийся и всегда готовый пойти на каждый огонек, который ему посветит… И Александр, и Игорь, и Серафима, и обе невестки молча сидели и смотрели немигающими глазами прямо перед собой. Каким-то непостижимым образом слова Арсения разбудили в них тревожащее чувство странного недовольства, хотя и трудно было сказать конкретно, чем каждый из них был недоволен — но что-то точило, распирало душу, вселяло в них непокой и тревогу.

— Да что ж… Это ты верно сказал, Арся, — вздохнул наконец Александр. — Если бы каждый из нас был посознательнее… — Он опять вздохнул и покрутил шеей.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений залпом выпил рюмку, и, облокотившись рукой об стол, уткнулся лбом в ладонь. Ему не хотелось сейчас, чтобы окружающие видели его глаза.

— Я выйду на минуту, освежусь, — сказал он.

— Поди, поди, Арся, — сказала Анна Николаевна ласково. — Во двор, может, пойдешь, на воздух.

Арсений встал и прошел к выходу, огибая осторожно каждого сидящего за столом, чтобы не причинить беспокойства. Ни в походке, ни в одном движении, ни в лице его не чувствовалось, что он пьян.

За столом долго молчали. Только слышались тихие вздохи матери.

15

В руках у Нади гвоздики.

Она подошла к Анне Николаевне. Они поцеловались, как близкие родственники.

Потом Надя села за стол, и все невольно залюбовались ее широко распахнутыми темными глазами. Даже Игорь погрустнел: от той девчушки,