Сколько будет продолжаться эта пытка? Сколько мне еще пылатьбезудержным восторгом? Когда наконец я смогу удалиться в свой холодныйотшельнический склеп? Да, я умел наказывать себя. Но неужели ради этого нужново что бы то ни стало навещать Флоренцию?

У меня были свои причины покинуть город.

Во-первых, здесь обитали двое моих соплеменников: им моглоне нравиться присутствие чужака. Правда, пока они меня не трогали. Оба былиочень молоды и вряд ли отличались большим умом, однако мне все равно нехотелось с ними сталкиваться, дабы не способствовать распространению «легенды оМариусе».

И тот монстр, которого я повстречал в Риме, Сантино, вполнемог заявиться сюда со своими приспешниками – поклонниками сатаны, столь сильнопрезираемыми мною, и начать изводить меня своими притязаниями.

Но мне не было до них дела.

Я понимал, что располагаю необходимым временем и что у меняв запасе еще много ночей, чтобы настрадаться вдоволь.

Я сходил с ума по смертному, по гениальному художникуБоттичелли, – и другие мысли меня не занимали.

Тем временем талант Боттичелли явил миру еще одинграндиозный шедевр на тему языческой мифологии – по окончании его отправили впалаццо заказчика, куда я пробрался незадолго до рассвета, чтобы насладитьсякартиной, пока хозяева спят.

Боттичелли снова обратился к римской мифологии, или, вернее,к греческим корням, чтобы создать сад – да-да, именно сад! – вечной весны,где обитали герои прошлого, обладавшие гармоничными жестами и мечтательнымилицами, изображенные в преувеличенно изысканных позах.

В одном конце цветущего сада танцевали юные и прелестныеГрации в прозрачных развевающихся одеяниях; в другом богиня Флораразбрасывала по сторонам цветы со своего волшебного платья. В центре, поднявруку в приветственном жесте и слегка склонив голову набок, красовалась богиняВенера, одетая как богатая флорентийка.

Завершали композицию фигура Меркурия в дальнем левом углу иряд других мифологических персонажей. Завороженный, я часами простаивал передшедевром, исследуя каждую мелочь, то улыбаясь, то плача и вытирая слезы;периодически я прикрывал глаза руками, чтобы, открыв их вновь, заново увидетьяркие краски и изящные позы. Картина до боли напоминала о былой славе Рима и вто же время разительно отличалась от произведений минувших дней. Чувства моиоказались столь бурными, что я боялся окончательно лишиться рассудка.

Картина затмила все сады, что я любил рисовать илипредставлять в своих грезах. Как я могу даже в мыслях соперничать с подобнымтворением?

Разве не чудо – умирать от счастья после веков страданий иодиночества? Разве не чудо – видеть перед собой торжество формы и цвета последолгого и горького изучения недоступных моему пониманию полотен?

Во мне не осталось отчаяния. Только радость – нескончаемаябеспокойная радость.

Разве такое возможно?

С великой неохотой я оторвал взгляд от изображения весеннегосада. С великой неохотой я оставил позади темную густую траву, пестрящуюцветами, и спускающиеся до земли ветви апельсиновых цветов. С великой неохотойя продолжил поиск новых творений Боттичелли.

Ночи напролет я скитался по Флоренции, опьяненный тойкартиной. Но меня ждало множество других открытий.

Заметь, все это время, пока я проскальзывал в церкви, чтобыувидеть другие работы мастера, пока пробирался в палаццо, чтобы посмотретьпрославленную картину, живописавшую неотразимого бога Марса, забывшегосябеспомощным сном на траве рядом с Венерой, терпеливо охранявшей его покой, покая зажимал руками рот, чтобы не вскрикнуть от изумления, я ни разу не вернулся вмастерскую гения. Я запрещал себе появляться там.

«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал ясебе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждетсудьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творенияостанутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О немговорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».

И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть однимглазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациямии другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальныеполотна.

Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволиливечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступатьбыло нельзя.

Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколькочасов, любуясь «Оплакиванием Христа».

Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины.Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждахперсонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовалазавораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность иочарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня ине давали отвести взор.

О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажиего картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда былислегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать –чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.

Краски, которыми он пользовался наряду с другимифлорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас вДревнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали сизмельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лакинепревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладалиблеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.

Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугуприобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночноевремя старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и датьмне возможность самому опробовать их.

Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем,что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленныеподмастерьем и слугой.

Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделатьперерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крикигостей, не научился проявлять благоразумие?

Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новымзапасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь дажебессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умелсоздавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах былочто-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мнеотвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.