– Боттичелли... – прошептал я.

Странное, почти нелепое имя. По-итальянски оно означает«маленький бочонок». Но для меня это имя стало синонимом великолепия.

– Вы уверены, что автор – Боттичелли? – спросил я.

– О да! – подтвердил все тот же собеседник, а остальныесогласно закивали. – Все в восхищении от его работ. Поэтому-то Папа ипослал за ним. Он два года проработал над фресками Сикстинской капеллы. Кто незнает Боттичелли! Наверное, он и во Флоренции трудится не покладая рук.

– Я просто хочу увидеть его своими глазами, – заявил я.

– А кто вы? – последовал вопрос.

И я прошептал:

– Никто.

Раздался смех, чарующе слившийся со звучащей в зале музыкойи с ярким светом бессчетных свечей.

Я захмелел от запаха смертных и от надежды на встречу сБоттичелли.

– Я должен найти Боттичелли, – прошептал я и, попрощавшисьс молодыми людьми, вышел обратно в ночь.

Но что мне делать, когда я найду Боттичелли, – вот вчем вопрос. Что мной руководит? Что мне нужно?

Увидеть все его работы, естественно, – но разве этогохватит моей душе?

Одиночество, столь же долгое, что и прожитая жизнь, пугаломеня.

Я вернулся в Сикстинскую капеллу и остаток ночи провел всозерцании фресок.

Под утро ко мне подошел стражник. Я намеренно позволил емуэто. А потом с помощью дара Очарования мягко убедил его, что имею полное правоздесь находиться.

– Чья это фигура изображена на фресках? – спросиля. – Кто тот бородатый старец с золотым светом, струящимся от головы?

– Моисей, – объяснил стражник, – пророк Моисей.Вся эта картина посвящена Моисею, а та, другая, – Христу. Видите надпись?

Только сейчас я обратил внимание. «Искушение Моисея,хранителя Заповедей».

Я вздохнул.

– Жаль, что я так плохо знаком с их историей, – сказаля. – Но картины так хороши, что сюжеты не имеют значения.

Стражник пожал плечами.

– Вы были знакомы с Боттичелли, когда он работалздесь? – спросил я.

Он снова пожал плечами.

– Неужели вы не считаете, что его картины несравненнопрекрасны? – спросил я.

Он глуповато посмотрел на меня.

Насколько же я был одинок, что заговорил с тем беднягой,пытаясь добиться от него понимания!

– Сейчас полно красивых картин, – сказал он.

– Да, – ответил я, – знаю. Но они не такие.

Я протянул ему несколько золотых монет и вышел из часовни.

Мне едва хватило времени, чтобы успеть добраться досвятилища Тех, Кого Следует Оберегать.

Ложась спать, я грезил о Боттичелли, но меня неотступнопреследовал голос Сантино. И я пожалел, что не уничтожил его, – чувство,для меня в высшей степени нехарактерное.

На следующую ночь я направился во Флоренцию. При видегорода, сумевшего оправиться от последствий Черной смерти и превзойти Римбогатством, энергией и изобретательностью, меня охватила светлая радость.

Мои первоначальные подозрения подтвердились: выросшая наторговле, Флоренция не пришла в упадок, подобно городам классической эры, но свеками постепенно усиливала свою мощь, направляемая властной рукой знаменитогосемейства Медичи.

Куда ни глянь, каждая деталь – множащиеся памятникиархитектуры, внутренние настенные росписи, рассудительные ученые – представляладля меня необычайный интерес; но ничто не могло помешать моему плану разыскатьБоттичелли и познакомиться не только с его работами, но и с самим художником.

Тем не менее я устроил себе небольшую пытку.

Я занял комнаты в палаццо неподалеку от главной площадигорода, нанял неумелого и удивительно доверчивого слугу, чтобы тот приобрел дляменя побольше дорогих нарядов, пошитых из тканей моего любимого красного цвета– я до сих пор предпочитаю его всем остальным, – а потом направился вкнижную лавку и не прекращал стучать, пока хозяин не отворил дверь, чтобыпринять мое золото в обмен на последние книги, посвященные поэзии, искусству,философии, – книги, которые, по его словам, «читают все».

Потом, вернувшись к себе в комнаты, я сел, зажегодну-единственную лампу и проглотил все, что смог, из мировоззрений века. Тогдая улегся на пол и уставился в потолок, потрясенный стремительным возвращением кклассике, страстным восторгом по отношению к поэтам Древней Греции и Рима иверой в чувственное начало, укрепившееся в этом столетии.

Замечу, что некоторые из тех книг представляли собойпечатные издания, появившиеся на свет благодаря чудесному изобретениюГутенберга. Они произвели на меня огромное впечатление, хотя я, как и многие,предпочитал тогда красоту старинных рукописных фолиантов. По иронии судьбы,даже после твердого укоренения технологии книгопечатания люди продолжалихвастаться рукописными библиотеками. Но я отклонился от темы.

Я говорил о возвращении к греческой и римской поэзии, осовременной увлеченности эпохой моей смертной жизни.

Римская церковь, как я и предполагал, обладала безграничнойвластью.

Но в тот век произошло немыслимое смешение стилей ирасширение границ искусства – этот самый стилистический сплав я узрел вкартинах Боттичелли, полных прелести, естественной красоты, но предназначенныхдля украшения личной часовни Папы в Риме.

Где-то ближе к полуночи я выбрался из своего жилища,обнаружив, что, несмотря на установленный в городе комендантский час, таверныпренебрегали указом, а в переулках таились головорезы.

В полном смятении я направился в огромную таверну, до отказазаполненную молодыми жизнерадостными пьянчугами, слушавшими пение розовощекогоподростка, аккомпанировавшего себе на лютне. Я сел в уголке, стараясьсправиться с неуправляемыми эмоциями, с разыгравшимися страстями, но знал, чтонепременно разыщу дом Боттичелли. Непременно. Мне необходимо увидеть все егокартины.

Что же останавливало меня? Чего я страшился? Что происходилов моей душе? Естественно, боги знали о моем железном самообладании. Я тысячираз доказывал, что могу управлять собой.

Разве я не отказался от Зенобии во имя сохранения СвященнойТайны? Разве не страдал еженощно из-за расставания с несравненной Пандорой,которую, возможно, никогда больше не увижу?

Не в силах утрясти сумятицу в мыслях, я подошел к одному измужчин постарше, не участвовавшему в пении юнцов.