Видя такую перемену, муж ее мучился и тем более чувствовал себя несчастным, что низкие сомнения и подозрения по обыкновению терзали его: «Отчего Элинор больна? Отчего она несчастлива? — задавал он себе эти вопросы тысячу раз в день и всегда решал их более или менее на один лад.

Верно, от того была она несчастлива, что приближался день свадьбы Лоры с Ланцелотом. Элинор противилась этому браку, насколько это было в ее возможности. Она слишком понадеялась на свои силы, когда решилась пожертвовать любовью к молодому художнику для того, чтобы приобрести блистательное положение в свете, выйдя за немолодого, но богатого адвоката.

„Почему она не будет похожа на других женщин?“ — думал Джильберт Монктон. Она вышла за меня замуж не по любви, а за мои деньги, и теперь печалится зачем это сделала и, пожалуй, еще накануне свадьбы бедной Лоры произойдет сцена в том же роде, как была в Лозанне восемь лет назад».

Вот как рассуждал мистер Монктон, предоставленный самому себе, когда мрачное расположение духа овладевало им.

Все это время Ланцелот Дэррелль разъезжал взад и вперед из Гэзльуда в Толльдэль и обратно, пользуясь правами объявленного жениха, который чувствует, что как бы ни были велики выгоды, доставляемые ему брачным контрактом, но все же он сам обладает такими неопровержимыми достоинствами, что, взяв все в соображение, его жена будет в большом выигрыше при этом торге.

Ланцелот являлся в Толльдэль, когда ему хотелось. То он играл целое утро на рояле с Лорою, то в бильярд с Ричардом, который старался сойтись с ним, несмотря на то, что от души его ненавидел.

«Должно быть, у сыщиков и обличителей бывают тяжелые минуты, — размышлял Торнтон после одного утра, таким образом проведенного. Каково чокаться стаканами с Уильямом Пальмером только затем, чтоб вытянуть из него какие-нибудь два слова, которые могут довести его до каторги. Конечно, профессия чрезвычайно почетная, но не думаю, чтоб она могла быть очень приятна».

Наступило 15 февраля, темный, холодный и скучный день. Элинор напомнила живописцу, что оставался только месяц до свадьбы Лоры. Поглощенная в хаос лент, кружев, атласа и бархата, молодая девушка перестала ревновать своего жениха к жене своего опекуна. Для ее счастья достаточно было добровольного согласия ее любезного Ланцелота принять от нее любовь и верность. Что же оставалось делать корсару, если не покручивать свой черный ус и не принимать великодушно этого поклонения?

Именно 15 февраля Ричард Торнтон сделал новое открытие. Конечно, оно было, может быть, не очень важно и не относилось прямо до тайны Ланцелота, однако все же значило что-нибудь.

Тотчас после завтрака Торнтон уехал из Толльдэля в легком кабриолете, который предоставлялся гостям, желавшим прокатиться по окрестностям. Он вернулся только в сумерки и своим приходом прервал одиночество Элинор. Когда темнота начинала проникать из окна в комнату, где она сидела, он нашел ее в маленькой гостиной рядом с кабинетом ее мужа, сидящей па низеньком кресле против камина, положив голову на руки, красное пламя отражалось на ее лице, во всей ее наружности выражались тревога и уныние.

Дверь сообщения между кабинетом и гостиной, где сидела Элинор, была заперта.

Элинор оглянулась при входе Ричарда. День был такой же дождливый, как и холодный, крупные капли дождя и снега висели на сюртуке живописца, от которого пахнуло сыростью и холодом в комнате. Элинор мало обратила внимания на его приход.

— Это вы, Ричард? — спросила она рассеянно.

— Я мистрис Монктон. Меня не было дома целый день: я был в Уиндзоре.

— Неужто!

— Да, и встретил там Ланцелота Дэррелля.

— Ланцелота Дэррелля? — переспросила она. — Ричард! Вдруг вскрикнула она, вставая с места и подходя к нему, — вы еще что-нибудь нашли.

— Я не нашел того, чего вы желаете, Элинор, то есть не нашел доказательства, которое вы могли бы представить Морису де-Креспиньи с требованием, чтобы он лишил наследства своего внука, но мне кажется, я сделал некоторое открытие.

— Какое? — спросила мистрис Монетой, едва сдерживая свою пылкость— Говорите тише, Дик, — продолжала она шепотом, — мой муж в кабинете. Я сижу иногда возле него, когда он занимается своими бумагами, но мне показалось, что мое присутствие надоело ему. Он очень переменился ко мне. О, Ричард! Я чувствую, как все мне стало чуждо, кроме вас, я верю вам, потому что вы знаете мою тайну. Когда ж этому будет конец!

— Очень скоро, надеюсь, друг мой, — отвечал Торнтон важно, — было время, когда я умолял вас отказаться от своего намерения, Элинор, но теперь не то. Ланцелот дурной человек и голубоокая, златокудрая дева не должна попасться ему в руки.

— Нет, нет, ни за что в мире! Но какое же открытие вы сделали сегодня, Ричард?

— По крайней мере я так думаю. Помните ли, что недавно рассказывал нам мистер Монктон о том, что де-Креспиньи только недавно сделал свое духовное завещание.

— Да, я это очень хорошо помню.

— Тут была и Лора, когда ее опекун это рассказывал, очень натурально, что она передала Ланцелоту все что случилось.

— Она все ему рассказывает, так, наверное, и это рассказала.

— Наверное, и мистер Дэррелль немедленно принялся действовать по этому указанию.

— Что это значит?

— Эго значит, что мистер Дэррелль не посовестился подкупить писаря нотариуса Лауфорда, чтоб выведать тайну, заключающуюся в духовной.

— Как вы это узнали?

— Совершенно случайно — хвалить меня не за что. Я начинаю думать, Элинор, что наука обличения еще очень слаба и несовершенна и что господа сыщики обязаны по большей части терпению за свои великие триумфы, терпению и счастливому стечению обстоятельств. Да, Элинор, жадность или скупость Дэррелля или… уж не знаю что, не дают ему покоя и не позволяют дождаться смерти деда. Он решился во что бы ни стало узнать тайну завещания, но чего бы ни стоило ему это знание, только, кажется, он не в выигрыше.

— Почему?

— Потому что он лишен наследства.

Тут послышалось в смежной комнате движение тяжелым стулом.

— Тише! — прошептала Элинор. — Муж мой одевается к обеду.

В эту минуту раздался колокольчик, призывавший к обеду, и Ричард услышал, как в смежной комнате отворилась дверь и потом опять затворилась.

— Да, — сказал Ричард, — я имею причины думать, что духовная, при которой был свидетелем ваш муж, очень неприятная для Ланцелота Дэррелля, потому что она, кажется, лишает его даже жалкого утешения в том единственном шиллинге, который достается обыкновенно несчастным старшим сыновьям.

— Но расскажите же мне, Ричард, что это значит?

— Сейчас, мистрис Монктон. История довольно долга, но я успею рассказать ее в четверть часа. Успеете ли вы одеться к обеду в остальную четверть часа?