Дэррелль очень хорошо знал, что его слышат посторонние, но и не желал, чтоб это было иначе: никакой пе имел он охоты сохранять в тайне свою досаду. Вся его эгоистическая натура высказывалась в этом. Он представлялся жертвою и выказывал презрение к выгодам, которые получал от женитьбы на своей доверчивой невесте — словом, он заранее провозглашал себя оскорбленным и несчастным, почему у его будущей жены богатое приданое, заставляя ее извиняться за богатство, которое она готова была передать ему.

— Как будто брать мои деньги значит быть нищим? — воскликнула мисс Мэсон с глубокой нежностью. — Вы так говорите, Ланцелот, как будто я жалею для вас этих гадких денег. Право, я даже не знаю, сколько их у меня. Может быть, пятьдесят фунтов в год — именно столько надо было платить за мои платья и наряды с тех пор, как мне минуло пятнадцать лет — а может быть, и пятьдесят тысяч. Я и не желаю знать, сколько у меня всего. Если же у меня в самом деле пятьдесят тысяч годового дохода, то милости просим, голубчик мой Ланцелот, берите, сколько хотите.

От этих слов «голубчик Ланцелот» его подернуло как-то неприятно.

— Ах! Лора, вы все лепечете, как малый ребенок, — сказал он с пренебрежением, — а я так полагаю, что назначение прекрасного годового оклада, обещанное мистером Монктоном, будет достигать не более двух или трехсот фунтов в год, именно столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду, увеличивая доход трудами рук своих, как какой-нибудь ремесленник. Одному Богу известно, сколько он мне проповедовал насчет необходимости труда. Послушаешь его, так невольно подумаешь, что свободный артист то же, что какой-нибудь каменщик или плотник.

При этих словах Элинор вдруг отвернулась от окна: нельзя же было безнаказанно обвинять ее мужа при ней.

— Нет никакого сомнения, что мистер Монктон всегда прав, что бы он ни говорил, — воскликнула она, гордо подняв голову, с вызывающим выражением против голоса, который осмелился бы усомниться в достоинствах ее мужа.

— Без всякого сомнения, мистрис Монктон, но нельзя и того отрицать, что не все то приятно, что может быть справедливо. Я никак не могу согласиться, что призвание артиста есть торговля и что когда Грации вдохновят мне счастливую мысль, так я должен скорее работать, как невольник, до тех пор, пока изложу ее на холст и отошлю на рынок продавать.

— А иные полагают, что Грации покровительствуют неутомимому труду, — сказал Ричард Торнтон спокойно и не поднимая глаз от своего быстрого карандаша, — и что счастливейшие мысли приходят скорее художнику, когда он сидит с кистью в руке, чем когда он лежит на диване с французским романом в руках, а я знавал на своем веку многих артистов, предпочитавших такое положение в ожидании вдохновения. Что касается меня, то я верую в то вдохновение, которое достигается энергичным, неутомимым трудом.

— Конечно, — отвечал Ланцелот с видом ленивого равнодушия, ясно выражавшего, как ему скучно толковать об искусстве с каким-нибудь помощником декоратора, — но позвольте сказать, что вы находите этот ответ — в вашей сфере. Много приходится вам перепачкать холста прежде, чем вы доберетесь до сцены превращения — не так ли?

— Рубенс тоже много перепачкал холста, — сказал Ричард, — да и Рафаэль поработал также порядочно в свою очередь, если судить по множеству картона и других безделиц.

— О! во все времена бывают гиганты, но я совсем не увлекаюсь желанием соперничать с подобными мастерами. Да и то сказать, я совсем не понимаю, зачем непременно нужно, чтобы люди прошли целые версты картинных галлерей прежде чем решились произнести мнение о художнике. Я считал бы себя совершенно счастливым, если бы мог оставить потомству полдюжины картин в роде «Гугенота» Миллэ.

— А я так совершенно уверена, что вы могли бы целыми дюжинами рисовать такие же хорошие картины, — воскликнула Лора, — ну что за особенная мудрость в этой картине «Гугенот»? Женщина перевязывает шарфом своего любезного и тут же множество зеленых листьев — и больше ничего. Конечно, это очень мило и, смотря на эту картину, так многое чувствуешь за нее, бедняжку, и так боишься, что его убьют жестокие католики и что она умрет с тоски, с разбитым сердцем. Но и вам, Ланцелот, стоит только захотеть, так и вы кучами нарисуете таких картинок.

Молодой человек не удостоил обратить внимания на критический талант своей прелестной невесты, но погрузился в угрюмое молчание и снова принялся за дикое утешение, доставляемое ему кочергою.

— Послушайте же, Ланцелот, — принялась и мисс Мэсон за старое, — вам не за чем горевать, почему у меня есть богатство, тогда как вы бедны. Ведь останется же наследство после Мориса де-Креспиньи, это было бы и стыдно и грешно, если б он оставил свое имущество кому другому, а не вам. Вот и мой опекун недавно еще говорил, что, наверное, все вам достанется.

— Уж и наверное! — пробормотал Дэррелль угрюмо, — против этого может быть еще много случайностей.

— Не может же быть, однако, чтоб он оставил все свое богатство этим старым девам — как вы думаете, Ланцелот?

— Моим почтенным тетушкам? Бедняжкам придется еще долго ждать! — воскликнул Дэррелль, — да кажется, и не дождаться им ничего.

И к удивлению слушателей молодой человек залился громким презрительным смехом.

До самой этой минуты Ричард и Элинор были твердо убеждены, что духовное завещание, лишавшее наследства Ланцелота, предоставляло все богатство двум сестрам, Лавинии и Саре де-Креспиньи, но презрительный смех, с которым он отнесся к своим старым теткам, ясно показал им, что если он знал тайну завещания Мориса де-Креспиньи, что оно сделано не в его пользу, то ему также было известно, какое оскорбительное разочарование ожидает его теток.

Обыкновенно он говорил о них с яростною, хотя сдержанною ненавистью, но на этот раз его тон крайне изменился, как будто он чувствовал презрение и жалость к их бесполезному терпению, ко всем их неутомимым хлопотам, когда вспоминал, какое страшное разочарование ожидает их.

Но кому же в таком случае оставлено наследство?

Элинор и Ричард обменялись взором удивления. Можно бы предполагать, что старик оставил все свое состояние самой Элинор, под влиянием каприза, заставившего его привязаться к ней потому только, что она похожа на его покойного друга, но это невозможно именно потому, что он ясно объявил, что ничего не оставит своей новой любимице, кроме миниатюрного портрета Джорджа Вэна. Морис де-Креспиньи был не такой человек, чтобы говорить одно, а делать другое. Он говорил, что должен исполнить какой-то долг и он непременно исполнит его.

А между тем в отношении кого он должен исполнить долг, если не в отношении своих родных? Разве у него есть еще родные, кроме трех племянниц и Ланцелота? А может быть, еще кто-нибудь имеет на него права? Какой-нибудь бедный и скромный родственник, живет вдали от него и не имеет возможности выказывать ему свою преданность, за что старик и намерен вознаградить его неожиданным образом.

Кроме того, он мог отказать свое богатство какому-нибудь богоугодному заведению или на учреждение какого-нибудь нового филантропического заведения. Подобное распоряжение ничуть не было бы странно в отношении старика, который в своих ближайших родственниках видел только жадных наследников, ожидавших его смерти как ворон крови.