Никто не отвечал на многочисленные вопросы молодой девушки. Ланцелот Дэррелль улыбался, покручивая свои усы тонкими женственными пальцами. Ему был очень приятен безграничный восторг, который показывала ему Лора и он сам начинал уже ее любить, конечно, особенного рода любовью, на свой лад, которая не требовала большого труда.

Со странным выражением на лице Элинор смотрела на питомицу своего мужа, ее суровый, безжалостный взгляд обещал мало доброго молодой наследнице.

«Что значит для меня прихоть этой ветреной, легкомысленной девочки в сравнении с тем, что лежит у меня на сердце после смерти моего отца? — думала она. Что мне до того, что она будет страдать? Я должна помнить только горечь его страдания, помнить только эту долгую ночь, когда я прождала его с такою тоской, ту страшную ночь, когда он, доведенный до отчания, так ужасно умер. Конечно, одно это воспоминание удалит из моего сердца всякую мысль о сострадании».

Может быть, Элинор имела нужду убеждать себя, может быть, ей трудно было верно следовать плану своего мщения, когда по дороге пришлось затоптать и растерзать это молодое сердце невинного, девственного, доверчивого создания, которое так сильно привязалось к ней и, вполне доверившись ей, полюбило ее с первой минуты их знакомства.

«Но разве это была бы жалость или сострадание, или справедливость к ней, если б я допустила, чтобы она стала женой злодея? Нет, мой долг обличить Ланцелота Дэррелля как для ее пользы, так и в память моего отца».

На обратном нуги в Толльдэль мистрис Монктон молчала, размышляя об утренних событиях. Ричард Торнтон действительно оказался могущественным союзником: как часто бывала она прежде в этой самой мастерской и ни разу не приходила ей в голову мысль порыться между рисунками художника, чтобы поискать доказательств, свидетельствующих против него в отношении ее отца.

— Не говорила ли я вам, Ричард, что вы можете помочь мне, — сказала она, оставшись наедине с живописцем? — Вы мне доставили доказательство, которого я так долга желала. Сегодня я поеду в Удлэндс.

— Это зачем?

— Да за тем, чтобы показать оба рисунка Морису де-Креспиньи, — отвечала она.

— Но достаточно ли одного этого доказательства, чтобы убедить человека, у которого сила соображения, по всей вероятности, ослаблена годами и болезнями? Что если мистер де-Креспииьи не поймет улики, показанной в этих рисунках? Что если он откажется поверить вашему обвинению против его внука.

— Я покажу ему письмо моего отца.

— Вы забываете, что письмо вашего отца обвиняет Роберта Ланца, а не Ланцелота Дэррелля.

— Но эти рисунки подписаны именем Роберта Ланца.

— А разве трудно мистеру Дэрреллю отпереться от тождества с человеком, который подписывался этим именем? Не можете же вы требовать от Мориса де-Креспиньи, чтобы он признал своего внука подлецом только по свидетельству рисунка, от которого его племяннику ничего не стоит отказаться. Нет, Элинор, дело этого дня есть только первый шаг по дороге, которую мы с вами избрали. Будем терпеливы и подождем более убедительного доказательства чем то, которое нам представляется в этих двух рисунках.

Элинор тяжело вздохнула.

— А между тем, — сказала она, — наступит 15 марта, или Морис де-Креспиньи может умереть! Позвольте мне поехать к нему, дайте мне высказать ему кто я и показать письмо моего отца, дайте мне рассказать ему жестокую историю смерти его старого друга. Ведь он ничего не знает, кроме того краткого известия, которое прочел в газетах. Невозможно, чтобы он не поверил мне.

Ричард Торнтон покачал головой.

— Вы просили меня помочь вам, Элинор, — сказал он строго, — если я готов это сделать, то и вы должны иметь доверие к моему совету. Подождите, пока мы будет иметь полную возможность доказать наши убеждения, подождите открыть вашу тайну мистеру де-Креспиньи.

Мистрис Монктон не могла пренебрегать советами своего старого друга: он доказал положительным образом превосходство своего соображения в сравнении с неблагоразумной, впечатлительной деятельностью молодой упрямой женщины.

— Я не могу не повиноваться вам, Дик, потому что вы так добры и так многое уже сделали для меня: вы доказали уже на деле, что вы гораздо умнее и проницательнее меня. Но если Морис де-Креспиньи умрет, пока мы с вами будем все ждать, то я…

— То вы, вероятно, станете укорять меня зачем он умер, — прервал Ричард со спокойною улыбкою, — ведь, кажется, так обыкновенно делается у женщин?

Нелегко было Элинор повиноваться своему руководителю, тем более что Джильберт Монктон сказал ей за обедом, что был утром в Удлэндсе, и что ее старый друг, Морис де-Креспиньи, с каждым днем становится слабее и вряд ли доживет до весны.

— Старик, видимо, ослабевает, — сказал Монктон, — его спокойные и воздержанные привычки поддерживают его долее, чем доктора надеялись. Они говорят, что он постепенно будет таять, как свечка: пламя мало-помалу угасает в подсвечнике. Тебе бы надо, Элинор, навестить бедного старика, пока он жив.

— Пока он жив! — повторила мистрис Монктон, — пока он жив! Так ты думаешь, что он скоро умрет?

— Да, я думаю, что он скоро умрет, по-крайней мере доктора так говорят.

Элинор посмотрела на Ричарда Торнтона.

— Да, мне надо его видеть, непременно надо, пока он жив еще, — сказала она задумчиво, — а что, Джильберт, его рассудок так же ясен и память ему не изменяет, как это было неделю тому назад?

— Да, — отвечал мистер Монктон. — Я имею причину думать так, потому что, когда я разговаривал с его сестрами в столовой, то вошел труда Генри Лауфорд, уиндзорский нотариус и пригласил меня в спальную к Морису де-Креспиньи. Как ты думаешь, Элинор, зачем он меня приглашал?

— Не имею никакого понятия.

— Меня пригласили подписаться свидетелем на духовной вместе с клерком Лауфордом. Правду сказать, меня ничуть нс удивило, что Морис де-Креспиньи только теперь вздумал сделать распоряжение насчет своего имущества. Полагаю, что он делал уже до полудюжины завещаний и опять уничтожал их, одно за другим, смотря по расположению духа. Надеюсь, что сестры по крайней мере получат приличное вознаграждение за долгие годы терпения и ожидания.

Дрожащие пальцы Элинор судорожно теребили брелки цепочки часов. Она с трудом удерживала свое волнение.

— Но кому же достанется все богатство? — спросила она с замирающим дыханием, — не слыхал ты этого, Джильберт?

— Нет, моя милая, свидетель при духовном завещании подписывается не читая его, да и вообще не принято, чтобы свидетель знал содержание духовной. Я видел, как бедный Морис де-Креспиньи подписывал слабою рукой свое имя и сам приложил свою твердую подпись на указанном мне месте, не задавая вопросов. Для меня достаточно знать, что я не имею участия в этом документе.

— Но не сказал ли чего-нибудь Морис де-Креспиньи, из чего бы ты мог догадаться кто будет…

— Морис де-Креспиньи ничего не сказал такого, что могло бы хоть несколько пояснить его намерения. Видно было, что его радовала мысль, что духовная его сделана и дело закончено. Лауфорд желал увезти с собой документ, по старик упорствовал в желании сохранить его у себя, говоря, что желает еще пересмотреть его, чтоб удостовериться, вполне ли выполнены его намерения как в духе, так и в букве. Бумагу он положил под подушку и лег спать с видом совершенного удовольствия. Я думаю, что он до своей смерти успеет опять повторить несколько раз такую же комедию.