Посему перед поездкой на виллу «очень богатых людей» набиваю сумку всеми необходимыми атрибутами бессонного стража чужих сокровищ и за пять минут перед выездом выслушиваю очередную инструкцию шефа по телефону.

– Мотек, ты ещё дома? – Голос шефа сладок и тягуч, как патока. – Смотри не опоздай. Сейчас я продиктую ещё раз адрес виллы и телефон хозяев, чтобы ты не ошибся… Только разговаривай с ними по телефону уважительно, потому что эти люди очень-очень… – Шеф немного запинается и выдаёт с театральной слезой в голосе: – Потому я и отдал эту работу именно тебе, а не кому-то другому. Ты меня понимаешь?

– Если ко мне относятся по-людски, а не как к собаке на цепи, то с чего, спрашивается, грубить? – отвечаю заученно. – Да и воспитан я иначе…

– Это я прекрасно знаю, мотек! – хохочет шеф. – Когда останешься один на вилле, веди себя достойно. Там у них везде видеокамеры установлены. Всё снимается.

– Так уж и всё?!

– Короче, я тебя предупредил. Если возникнут проблемы, сразу звони мне. Но я уверен, что у тебя всё будет… беседер. – Напоследок шеф выдаёт очередной шедевр восточного пустословия: – Езжай, брат мой, с миром!

Солнце уже начало спускаться, когда я выехал из города. Оно не печёт, а только большим остывающим золотым шаром висит над сероватой дымкой, скрывающей далёкий морской берег. Краем шар уже погрузился в дымку, и чем глубже он погружается, тем более прохладным становится ветерок, залетающий в полуоткрытое окно. Ехать сейчас приятней, чем днём, и я с удовольствием разглядываю машины, проносящиеся мимо меня. Чтобы не думать о предстоящей бессонной ночи, ставлю в проигрыватель сидишку своих любимых «Битлс», от которых всегда впадаю в состояние девичьей восторженности. Ни о каких вещах, даже о записи программ для Виктории в эти моменты думать не хочется – впереди уйма времени, и я ещё успею насочинять новых перлов – злых и не очень, – это уже как карта попрёт.

А вот и развилка на дороге. Направо начинается приморское шоссе, тянущееся до самой северной точки нашего неласкового отечества, и по нему мне добираться до виллы «очень богатых людей» примерно час. Налево, мимо кибуца, в котором производят мёд, дорога, уже не такая ухоженная и гладкая, петляет до северного въезда во враждебную арабскую Газу. Контрольно-пропускной пункт Эрез – конечный пункт этой дороги, но мне сегодня нужно не туда.

В своё время мне довелось работать на этом КПП. Пару лет назад, перед тем, как окончательно испортились отношения с нашими арабскими братьями, для окончательной констатации этого неприятного факта пришлось размолотить половину Газы в ходе непрекращающейся войны. Так вот, здесь зачем-то стали строить новый терминал – эдакий прообраз пограничного пункта для досмотра въезжающих и выезжающих машин, а также курсирующего туда-сюда арабского населения. Не знаю, какова была цель строительства, ведь израильтянам делать в Газе не только нечего, но и находиться опасно, а лишний раз дразнить и без того озлоблённых в своей искусственно создаваемой нищете арабов поистине дворцовой роскошью терминала – нужно ли это кому-то? Но строить этот бессмысленный дворец начали.

Нас, охранников, использовали, естественно, не для досмотра машин и публики, пересекающих КПП. Для этого существуют армия и полиция. Мы охраняли стройку и стройматериалы, которые, безусловно, очень нравились арабам. Но, даже стащив что-то, в Газу это никак не переправишь, а вот в бедуинские посёлки поблизости… Потому мы и стерегли, больше поглядывая не в сторону, откуда то и дело прилетали «касамы», а в противоположном направлении – откуда вроде бы по ошибке, но с завидным постоянством подъезжали мирные бедуинские машинки с парочкой плечистых парнишек, хватающих всё, что плохо лежит.

На стройке терминала работало три бригады – бедуинов из близлежащих деревень, затем арабов, каждое утро приезжающих из Газы, и сборная солянка из украинских, молдавских и таиландских гастарбайтеров. Эта пёстрая публика тоже тащила всё подряд. Самыми порядочными оказались рабочие из Газы по вполне понятной причине – через КПП ничего к себе не протащишь. Менее порядочными были гастарбайтеры, которым для переправки на родину украденное приходилось запаковывать в ящики, да ещё каким-то образом доставлять до почтовых отделений в городах, куда попасть в рабочее время затруднительно. Самыми отвязными и нечистыми на руку оказались бедуины, которым почему-то разрешали на собственных машинах въезжать на стройку, и там они могли раскатывать, куда душа пожелает. Досматривать выезжающие в конце дня машины нам не разрешалось, только записывать их номера.

Помню, однажды произошёл курьёзный случай. Работал со мной в напарниках пожилой боливиец по имени Цви, личность достаточно любопытная, дурацкую историю жизни которого при случае расскажу. По утрам мы по очереди сидели на въезде на стройку, держа в руках верёвку, заменявшую шлагбаум. Записав номер подъехавшей машины, мы у каждого шофёра обязаны были выпытать цель визита, хотя всех уже знали наперечёт. Тем не менее, ритуал допроса следовало выполнять неукоснительно. Периодически нас отлавливало на халтуре строительное начальство и каждый раз напоминало, что в своё время по халатности охраны каким-то злоумышленником было украдено тридцать тонн солярки, и похитителей так и не нашли. Правда, это было задолго до нас, но мы ничем не лучше прежних охранников, изгнанных с позором… Я бурно протестовал против незаслуженных обвинений, а Цви каждый раз при виде руководства впадал в ступор, замирал, как статуя, лишь дымящаяся в зубах сигарета выдавала, что он всё ещё дышит. Он вообще боялся любого начальника, даже самого микроскопического.

Бригада бедуинов всегда приезжала на белом тендере «субару» и перед нашим импровизированным шлагбаумом не притормаживала, а наоборот прибавляла ходу. Выбить верёвку из рук охранника, да ещё так, чтобы того ею стегануло, считалось у них признаком геройства и безнаказанности. Цви относился к этому с философским безразличием, мол, что с бедуинов возьмёшь? А меня это безумно злило. И злило даже не выбивание верёвки, а то, с каким нескрываемым презрением бедуины поглядывали из машины на нас, бесправных охранников, не имеющих возможности дать хамству достойный отпор.

Однажды моему терпению пришёл конец. При виде выныривающего из-за поворота и набирающего скорость тендера я вышел на середину дороги и раскинул руки. Машина резко притормозила, почти коснувшись меня бампером, и водитель, смуглый небритый парень в пёстрой палестинской куфие, выскочил из кабины и принялся поливать меня на всех известных языках – арабском, иврите и даже на русском. Нашу матерщину знают и уважают повсюду, даже в самых отдалённых арабских деревнях.

Пока он только ругался, я молча стоял и не двигался, но только он попробовал отпихнуть меня в сторону, я взорвался – выхватил пистолет и передёрнул затвор.

Сумел бы я выстрелить в запале? Вероятней всего, нет, но вид у меня был, наверное, настолько грозный и решительный, что бедуин мгновенно смолк, неожиданно повалился на колени и, молитвенно сложив ладони, затараторил на иврите:

– Прости меня, брат, не убивай! Пожалей мою семью, не бери грех на душу!

Весь мой пыл тотчас куда-то испарился, я плюнул, спрятал пистолет в кобуру и крикнул Цви: