От Гортензии де Флавакур

Особняк Мазарини, Париж

30 августа 1742 года

Париж и Версаль

Сентябрь 1742 года

Тетушка умерла! Бедная тетушка – такая строгая, основательная, набожная дама – теперь мертва. Все началось с небольшой боли в горле, а потом наступило ухудшение, которое привело к слишком быстрой развязке. Как ужасно! Только что она, высунувшись из окна кареты, желала нам благополучно провести неделю и велела не забыть принести с чердака зимние коврики, а уже несколько дней спустя из Версаля пришли вести о ее кончине.

Мы с Гортензией как призраки ходим по дому, словно не наяву, а во сне. Я проверяю, занавешены ли окна черным, а сама надеваю свое самое тяжелое траурное платье – то самое, что совсем недавно сняла, скорбя по Полине, а прежде – по ЖБ. И вот снова я облачаюсь в тяжелый черный наряд и отряхиваю пыль с кружевных черных шляпок. Еще одна потеря. Что же происходит в мире? Что стало с моим собственным миром?

Тетушку привезли из Версаля, и теперь ее тело покоится в часовне; мраморные стены позволяют достаточно сохранить его. Я сижу там ночью одна. Гортензия и все слуги уже легли спать, а я осталась наедине с тетушкой и своими воспоминаниями. Тетушку я любила меньше, чем других. Старалась, конечно, этого не показывать – она была далеко не глупа и, должно быть, видела меня насквозь, замечая и то, чего замечать ей не хотелось. Они с Гортензией всегда были более близки – ей она заменила мать, мне же – нет.

Не минуло и двух дней, как мы получили известие от ее зятя, Морпа. Он с женой переезжает в этот особняк, а нам предлагает выехать отсюда. Проще говоря, нас выселяют. Причем самым грубым образом – уведомлением, коим нам предписывается освободить помещение как можно скорее, не позднее следующего четверга. Трус! Неужели не мог приехать и сказать это сам?

Помню, как с первой минуты инстинктивно невзлюбила этого Морпа. Увы, интуиция, кажется, меня на сей раз не обманула.

Здесь ведь наш дом, мы жили в нем с того времени, как умерла матушка. И куда теперь идти? Это выдворение со всей силой и ясностью показывает мне непрочность моего положения в жизни: я молода и не имею ни независимых средств, ни покровителя. Гортензия лежит в постели, как будто спрятать голову в подушках значит то же самое, что отгородиться от всего происходящего вокруг. Она уже на сносях и совершенно погрузилась в подушки и слезы.

А вся ответственность за наше будущее легла на мои плечи. Я написала ее мужу, Флавакуру, и спросила его, что же нам делать. Но он, как всегда, где-то далеко, воюет с несносными австрийцами, так что вестей от него не будет еще самое меньшее неделю.

Что ж, плечи у меня крепкие, но я не хочу нести такую ответственность. В минуты слабости я жалею о том, что рядом нет Аженуа. Однако я не писала ему с того дня, когда прочла ужасное письмо к «его драгоценной Габриэлле». Он прислал мне множество писем, умоляя объяснить причину моего молчания, но я не сомневаюсь, что Ришелье ему со временем все расскажет.

Ночь я провожу в холодной часовне, на коленях у тела тетушки. Снаружи льет холодный дождь, он заглушает все уличные звуки, но все же я различаю стук копыт. Он напоминает мне тиканье часов – время идет вперед, а что ждет впереди? Гортензия умиляется моей набожности и любви к тетушке. Она улыбается – впервые, как мы получили известие о тетушкиной смерти. Но я не молюсь.

Я размышляю.

Верно, что нерешительностью я не страдаю. Начинающийся флирт с королем доставил мне удовольствие, но и себя, и свои переживания я крепко держала в узде. Меня смиряла любовь к Аженуа (только была ли это любовь?), но теперь все прошло. И тетушка ушла. Очень похоже, что сама Судьба пожелала направить меня к некоей цели. Дорога сузилась, а в конце ее – открытые настежь ворота. Теперь без нотаций и поучений тетушки – упокой, Господи, ее душу! Конечно, король – привлекательный мужчина, очень привлекательный… и он многое может предложить. А Аженуа меня предал.

Я не молюсь, но глаза закрываю. Открою их, когда приду к определенному решению. Моему собственному – вероятно, самому важному, какое мне приходилось делать в жизни.

Вот что я сделаю.

Я посылаю Ришелье записку – краткую, деловую. На него нельзя полагаться, он любит манипулировать людьми. Никогда я не была так уверена, что он сам подослал к Аженуа женщину, чтобы разрушить нашу любовь. Но теперь не время отворачиваться от влиятельных друзей. Мы с ним составим сильный союз.

Ришелье является с неподобающей торопливостью, излучая самодовольство. Я показываю ему предписание Морпа. Герцог скомкал бумажку и уже собирался поджечь ее от свечи, но потом передумал и сказал, что лучше, возможно, ее сохранить.

– К тому же Морпа мне совсем не друг. А эта бумага доказывает всю низость его натуры. – Он помахал предписанием и, немного подумав, продолжил: – Не очень-то красивый поступок. И ему, возможно, придется об этом пожалеть. Выбросить на улицу двух беззащитных маркиз! Должен сказать, это неплохой сюжет для драмы. Две прекрасные молодые маркизы против одного посредственного и ни на что не способного мужчины и его худосочной женушки. Если бы я был человеком азартным – а я на самом деле очень азартен, – я бы поставил на молодых маркиз. Пусть не я подвигнул Морпа на такой шаг с предписанием, но он не сыграл бы лучше, даже если бы я дергал его за ниточки.