Это были сестры, поведал ей художник. Жили они в Вифании. Иисус иногда приходил к ним и отдыхал там. И Мария садилась у ног Его и слушала слова Его, а Марфа, как сказано у святого Луки, заботилась о большом угощении и стала жаловаться. Сказала она Господу: «или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне». Иисус же сказал ей: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее».

Долорес подумала, сердито сдвинув брови, и сказала:

– Сразу видно, что это мужской рассказ. Кто-то всегда должен служить и заботиться об угощении… Когда уж тут слугам благую часть избирать. Это Господь наш умел сотворять хлебы и рыбу из воздуха, а простым смертным такое не под силу. Вот и мы с Консепсьон стараемся, работаем на тех, кто избрал благую часть.

Консепсьон остерегла Долорес: так недолго дойти и до богохульства. Нужно научиться принимать то звание, в какое произвел тебя Господь. И она обратилась за поддержкой к художнику: так ведь? Долорес ведь нужно научиться довольствоваться своей долей, быть смиренной? Глаза Долорес наполнились горючими слезами. Художник сказал:

– Ничего подобного. Главное не в том, чтобы принимать звание, которое предназначили нам люди, а в том, чтобы научиться жить несуетно. У Долорес свой путь к благой части, как и у меня, и, подобно моему, он начинается с хлебов и рыб. Не то важно, что глупые барышни возят ее работу туда-сюда вилкой по тарелке, а то, что работа эта – хорошая; важно, что Долорес понимает то, что понимают мудрецы: природу чеснока и лука, масла коровьего и масла постного, яиц и рыбы, перцев, баклажанов, тыквы, зерна. Не только художник, но и повар постигает суть естества. Но повар постигает ее не так, как я, – не созерцанием света, играющего на поверхностях, а другими чувствами: вкусом, обонянием, осязанием, которые Господь тоже дал нам не случайно. К благой части, Долорес, можно прийти через понимание смесей, через умение отличить свежее от не очень свежего, заметить самые первые признаки порчи на листьях и в мясе, через то, как смешать вино, кровь и сахар, чтобы соус вышел вкуснее, – так же, как прихожу к благой части я, и, наверное, лучше, чем молодые барышни, которые изгибают изящные шейки, чтобы свет заиграл на изящных ожерельях. Ты еще очень молода, Долорес, очень сильна и сердита. Вот урок, который тебе надо усвоить сейчас, пока есть здоровье: разделение пролегает не между тем, кто служит и кому служат, не между праздными и теми, кто трудится, а между теми, кому интересен мир во всем многообразии его форм и сил, и теми, кто просто существует, суетясь и зевая от скуки. Когда я пишу яйца, рыбу, лук, я пишу божество – и не только потому, что яйца считают символом воскресения, так же как и прорастающую луковицу, – не только потому, что буквы, из которых состоит имя Христово, складываются в греческое слово «рыба», но потому, что мир полон светом и жизнью, и не влечься к ним душой – сущее преступление. Перед тобою достойный земной путь. Следуй же по нему. Он может оказаться и путем на Небеса, как всякое доброе ремесло. Церковь учит, что Мария выше Марфы, как размышление превыше делания. Но всякий живописец задастся вопросом: сколь ясно между ними различие? И повариха тоже размышляет над тайнами.

– Вот уж не знаю, – нахмурилась Долорес.

Он склонил голову на другой бок. А у нее в уме пронеслись образы рыбьих скелетов, золотистая яично-масляная смесь в миске, узор мышц на козьей лопатке. Она сказала:

– А хоть бы и так – какая разница! Все тут же исчезает. Приготовила – и съели, или испортилось – отдали собакам или выбросили.

– Такова участь всего живого, – сказал художник. – Мы едим, и нас едят. И нам очень повезет, если мы доживем до указанных в Библии семи десятков лет, что в глазах ангела меньше, чем миг. Но то, что было однажды нами понято, на какое-то время пребудет. И в твоем ремесле, и в моем. – И добавил: – В твоем хмуром взгляде заключена большая сила. Я задумал написать Христа в доме Марфы и Марии. Можно тебя нарисовать? Я заметил, обычно тебе это не нравится.

– Я некрасивая.

– Да. Но в тебе есть сила. Не только в твоем гневе, но и в тебе самой.

Несколько недель и месяцев он время от времени приходил и рисовал их с Консепсьон, ел и хвалил приготовленный Долорес чесночный майонез или жареный красный перец с изюмом, а она думала, что он изобразит ее в героическом духе, этакой богиней, орудующей, вместо копья и меча, вертелом и разделочным ножом. Она почувствовала, что невольно пытается принять соответствующую позу, поняла, что он это заметил, и постаралась этого не повторять. Его интерес к кухонному художеству, ко всем съедобным материалам вызвал и у нее к ним новый интерес. Она превосходила себя, пробуя новые сочетания, предлагая ему новые смеси соков, взбивая новые напитки из молока, вина и пряностей. Консепсьон опасалась, что девушка влюбится в художника, но он как-то незаметно и ловко сумел этого избежать. В его прищуренных глазах, в собранном, сосредоточенном взгляде не было и намека на чувственность. Он разговаривал с девушкой как бы на равных, словно их объединяла общая тайна его ремесла, и Консепсьон видела, сама того не осознавая, что от этого Долорес обретает некое достоинство, благородство, которых никакими романтическими ухаживаниями не вызвать. Хотя он отдавал женщинам небольшие рисунки головок чеснока или длинного перца и позволял забрать их к себе, набросков их самих он не показывал. А когда наконец картина «Христос в доме Марты и Марии» была закончена, он пригласил их к себе в мастерскую. Впервые, кажется, его волновало их мнение.

Консепсьон взглянула на полотно, и у нее перехватило дыхание. Вот они обе, на переднем плане, слева. Она сама увещевает девушку, указывая пальцем на сценку в правом верхнем углу полотна: непонятно, что это, вид через окно? через дверь? изображение изображения, висящего на стене? Там Христос обращается к сидящей у его ног и внемлющей ему благочестивой женщине, а сзади бесстрастно стоит сестра (моделью ее послужила опять-таки она сама, Консепсьон, но писанная с другого ракурса). Свет выхватывает четыре места на картине: серебристых рыб, которые были живыми так недавно, что глаза их еще блестят; сияющие белизной яйца; головки чеснока, полуочищенные, с бледно-лиловой шелухой; и мрачное, мясистое, сердито нахмуренное лицо девушки с полными красными руками в рукавах из грубого, ноского коричневого гаруса. Он увековечил ее уродство, подумала Консепсьон, она никогда ему не простит. Консепсьон привыкла видеть на картинах смиренных и бесплотных Мадонн, а здесь – живая плоть, смятенная, настороженная, недовольная. Консепсьон сказала:

– Смотри, какие глаза у рыб – совсем как настоящие.

И голос ее как-то неловко дрогнул, сошел на нет; они с художником смотрели, как живая Долорес разглядывает свое изображение.

Долорес стояла и смотрела. Смотрела не отрываясь. Художник переступил с ноги на ногу. Наконец она сказала:

– Вот оно что… Вот, значит, какой вы меня увидали. Но как же странно, как странно, – продолжала она, – когда так внимательно смотрят на тебя со стороны!