Две женщины встретились в этом зале осенним днем 1984 года. Они приехали сюда с группой экскурсантов. Болтливая стайка посетителей музея отправилась вслед за гидом поглазеть на личные вещи отсутствующих леди и джентльменов, в продуманном беспорядке разложенные на кофейных столиках и секретерах, и узнать подробности их личной жизни, а обе женщины задержались тут, среди изображений и документов. Погруженные в свои мысли, они бесшумно переходили от экспоната к экспонату в противоположных направлениях и не обращали друг на друга внимания. Этой весной и одна и другая потеряла мать – обе смерти разделяла всего неделя, – но они об этом совпадении не подозревали. Тогда им и пришла в голову мысль поехать куда-нибудь развеяться, и обе выбрали именно этот уголок. На Пенни был темно-серый брючный костюм и черная бархатная шляпка. На Примуле – длинный вязаный жакет с цветочками, а под ним желтовато-розовый кашемировый свитер и длинная, с эластичным поясом, шуршащая юбка из ткани с гобеленовым рисунком горчичного цвета. Грудь у нее была дебелая, бедра грузные. Женщины оказались рядом, потому что в одну и ту же минуту их внимание привлек один и тот же экспонат – иллюстрированная, с виду средневековая книга. Примула решила – книга очень старая. Пенни предположила, что это издание девятнадцатого века, оформленное под Средневековье. Она была раскрыта на изображении пешего рыцаря, который замахнулся на кого-то мечом. Свет падал на выгнувшуюся страницу так, что позолоченные шлем рыцаря и ножны меча ярко горели. На кого замахнулся рыцарь, не разглядеть: книга освещалась так, что противник оказывался в тени, а на картинке его скрывала еще тень густой растительности. Разобрать черную надпись рядом с картинкой, набранную старинным (или псевдостаринным) шрифтом, ни одна из женщин не сумела. Но возле книги помещалось объяснение или описание, отпечатанное на пишущей машинке с высохшей лентой и рябое из-за неравномерной печати. Чтобы почитать пояснение и разглядеть, кто же это выползает из глубокой ложбинки между страниц раскрытой книги – а может, заползает туда, – женщины склонились над стеклянной витриной. Тут-то они и увидели друг друга: на прозрачном стекле сблизились отражения двух лиц. В этих прозрачных отражениях лица казались одновременно и моложе, и бесцветнее, бесплотнее; проступившие сквозь помаду трещинки на губах, мешки под глазами, тонкие морщинки пропали, и женщины узнали друг друга быстрее, чем если бы эти лица – одно полное, другое сухощавое – взглянули друг на друга в упор. Обе в один голос воскликнули: Пенни! Примула! – стекло от их дыхания затуманилось, и в тумане скрылся и рыцарь, и его противник. Я так и остолбенела. – Я прям обалдела, – рассказывали они потом друг другу об этой минуте, и встреча действительно была для них серьезным потрясением. Но хотя ноги у них дрожали так, что коленка билась о коленку, они все стояли, склонившись над витриной, и читали пояснение к рисунку – рассказ о Мерзостном Черве, который, по преданию, осквернял своим присутствием окрестности и не раз был сражен отпрысками владельцев этого дома: сэром Лионелем, сэром Бо́рисом, сэром Гильомом. Червь, отстукала когда-то машинка, был не европейским драконом, а истинно английским червем – как и большинство этих тварей, бескрылым. Кое-кто из видавших его сообщал, что есть у него что-то вроде лапок. Другие же утверждали, что никаких конечностей у него нет. Он в самой чудовищной степени был наделен свойством дождевого червя: если разрубить его пополам, у каждой половины отрастала голова или туловище и из одного червя получалось два или больше. Поэтому его и убивали так часто, но он появлялся снова и снова. Иногда его видели с целым ползучим выводком, хотя, возможно, это были вернувшиеся к жизни куски его тела. Отпечатанная бумажка с этими пояснениями была приколота кнопками; казалось, что в ней рассказано не все – что на какой-то странице, не представленной в экспозиции, история продолжается.

Как настоящие англичанки, они решили снять напряжение за чашкой чая. Позади особняка в бывшей конюшне была оборудована чайная. Высматривая столик, они стояли бок о бок, держа пластиковые подносы с цветочным узором, на которых среди живых цветов шиповника помещались лепешки, баночки с превосходным малиновым вареньем и пластиковые стаканчики с густыми топлеными сливками.

– В войну сливок и настоящего варенья днем с огнем было не найти, – заметила Примула, когда они наконец устроились в уголке. И добавила, что из-за военной карточной системы до сих пор трясется над каждым куском. И сухощавая Пении согласилась: вот-вот, топленые сливки до сих пор кажутся сказочным лакомством.

Они исподтишка разглядывали друг друга и светски, вполголоса обменивались мелкими биографическими банальностями. Примула про себя заключила, что вид у Пенни какой-то чахлый, Пенни нашла, что вид у Примулы неухоженный. Обнаружилось множество совпадений: у обеих отцы погибли, обе не замужем, обе работают с детьми, у обеих недавно умерли матери. Кружа, как загонщики, направляющие дичь под дула охотников, подходили к заповедной теме: увиденное тогда в лесу. Чинно поделились впечатлениями об особняке. Примула похвалила ковры. Пенни порадовалась, что старинные картины опять на своем месте. Странно, сказала Примула, столько там всякой истории, а про то, как они – дети то есть – тоже там бывали, ничего нету. Да, сказала Пенни, история семьи, раненые солдаты, а их нет. Наверно, для истории они интереса не представляют. Примула кивнула и добавила: слишком маленькие. В каком смысле «маленькие», она и сама не очень хорошо понимала. И ведь где встретились-то: возле этой самой книги с этой самой картинкой, заметила Пенни. Картинка жутковатая, сказала Примула зыбким, как паутина, голосом, не глядя на Пенни. А ведь мы с тобой его видели. Когда гуляли в лесу.

Да, сказала Пенни, видели.

Ты никогда не задумывалась, спросила Примула, правда видели или померещилось?

Ни малейших сомнений, сказала Пенни. То есть что это такое, я не знаю, но что видели – точно.

Ты все помнишь? Все до конца?

Это было ужасно… Да, такое запомнится во всех подробностях. Хотя вообще память у меня дырявая, сказала Пенни тихим, затухающим голосом.

А ты кому-нибудь говорила, рассказывала кому-нибудь? – настойчиво выспрашивала Примула, подавшись вперед и вцепившись в край стола.

Нет, ответила Пенни. Кто в такое поверит?

Кто нам поверит?

Вот и я так думаю, сказала Примула. И я не рассказывала. А вот засело в памяти – и все, как солитер в кишках. Так мне от этого скверно.

Мне тоже, призналась Пенни. Чего уж хорошего. По-моему, сказала она стареющей женщине с дрожащим под крашеными золотистыми локонами лицом, по-моему, есть на свете вещи куда реальнее нас, но их и наши пути почти никогда не пересекаются. Может быть, в тяжелую минуту мы попадаем в их мир или замечаем, что они делают в нашем.

Примула оживленно закивала. У нее был такой вид, будто в этом разговоре по душам она находит утешение. Пенни передернуло: ее-то этот разговор никак не утешал.

– Мне порой кажется, это чудовище меня совсем доконало, – сказала она. В голосе взрослой женщины прорезались детские нотки, и в ответ на лице Примулы появилась испуганная девчачья улыбка: на взрослом лице – совсем не улыбка.