Я попыталась объяснить Джеду, в чем там суть. Рассказала, что́ мне вспоминается при мысли о красном полотне. Дело ведь даже не в верности и вероломстве, добавила я. Эпизод описан в Книге Судей, причем судьей в ту пору была, как ни странно, женщина, Девора. (Нет, нам ее не ставили в пример как женщину-лидера. По-моему, в начале 50-х на эту тему не задумывались. А если бы и задумывались, то выбрали бы на роль образцов скорее благотворительниц вроде Элизабет Фрай и Флоренс Найтингейл.) Итак, израильтяне, как обычно, сделали пред очами Господа что-то злое, и тот предал их в руки Иавина, царя Ханаанского, чей военачальник Сисара двадцать лет жестоко угнетал сынов Израилевых своими девятьюстами железными колесницами. Но потом Деворе удалось заманить Сисару к потоку Киссону. В Библии сказано: «Тогда Господь привел в замешательство Сисару и все колесницы его и все ополчение его от меча». В ту пору библейской истории Господь кого надо убивал сам, но подготовила все Девора. Сисаре удалось выбраться из колесницы, он побежал пеший и добрался до шатра Иаили, жены Хевера Кенеянина, у которого был мир с Иавином, Сисариным повелителем. Иаиль сказала Сисаре: «Зайди, господин мой, зайди ко мне, не бойся». Сисара зашел и попросил напиться, она развязала мех с молоком, покрыла беглеца ковром и предложила отдохнуть. Он же попросил ее стать у дверей шатра и говорить, что никого здесь нет. Дальше я помню наизусть.

«Иаиль, жена Хеверова, взяла кол от шатра, и взяла молот в руку свою, и подошла к нему тихонько, и вонзила кол в висок его так, что приколола к земле; а он спал от усталости – и умер».

Сейчас мне кажется, что это история о том, как нарушили самые элементарные законы гостеприимства и добросердечия – законы, которые даже в сказках описаны. Сисара был не враг Иаили, но та заманила его и предала – просто так. В следующей главе Библии (Суд 5) Девора поет победную песнь. Какой ритм! И какая мерзость. Послушайте.

Чудо что за ритм. Воображаю себе: семнадцатый век; сидят наши английские епископы-переводчики (а ведь тогда епископов регулярно сжигали на кострах – то за веру, то за неверие во что-то) и складывают эти строки. К ногам ее склонился, пал и лежал, к ногам ее склонился, пал; где склонился, там и пал сраженный. Не знаю, что там было в оригинале на иврите, но у нас ударные слоги и короткие слова звучат как удары молота, как удары топора, и все же строка поет… Уходят эти ритмы и фразы из нашей повседневности. Моя мама, когда открывала холодильник, всякий раз говорила: «Вот масло в чаше вельможеской». Когда я наткнулась на это выражение в Библии, оно сразу встало на место, будто кусочек складно́й картинки. Давно это было. И холодильник был наш первый, только-только купленный. А во время войны молоко и масло у нас хранились в глиняных горшочках под мокрой кисеей, обшитой по краю для тяжести глиняными бусинами, красными и синими.

Для рекламы «Гренадина» я заказала шатер из красного шелка; по искрящемуся песчаному полу свет пускал роскошные красные омуты. Чуждый нормам политкорректности пустынный воитель наливал алый сок из венецианского на вид кувшина для кларета. На низком столике стояла чаша вельможеская, а в чаше высилась и закручивалась спиралью горка чего-то мягкого и белого, как сметана, в отблесках розового света. Моя помощница Лара, которая очень хочет меня подсидеть, говорит, что такие образы уже не годятся. У людей сегодня совсем не те ассоциации с пустынными воителями и с полоненными бледными девами. А когда я добавила, что еще поиграла с образом Персефоны – аллюзия на то, как она со своим темноликим мрачным Аидом ест в подземном мире гранатовые зерна, – у Лары на лице изобразилось недоумение. Рядом с маслянистой горкой у меня стояла замечательная тарелочка с гранатовыми зернами – чаша пускай не такая вельможеская, но даже побогаче… влажные кусочки розового желе. Не стоило говорить о Персефоне: Лара окончательно поняла, что я все, выдохлась, – бывший человек, отягощенный культурным балластом. Надо было изложить ей другую мою задумку – с ручными гранатами. Они ведь называются гранатами, как «Гренадин», потому что похожи на гранат, а внутри – детонирующие зерна. Какая вкусная метафора: потоки алого сока, взрывы убийственной чувственности, потоки алой крови. Нет тут никакой особой привязки, просто мозг у меня так своеобразно работает. В Кембридже мне дали диплом с отличием; я там сочиняла структуралистские эссе в духе Уильяма Эмпсона: распаковывала сложные, многокомпонентные метафоры. «Распаковывать метафоры» – это современное выражение, мы так не говорили; можно было бы сделать фильм о том, как вскрывают бархатный шар, и весь экран заполняют потоки алого шелка и света, – вот только для какого клиента? Странно быть бестолковым поэтом, который не пишет стихов, а только снимает рекламу напитков. Мне нравится. Весело. Правда, в последнее время немного пугает.

Так вот, Иаиль. Почему я о ней вспомнила? Метафоры. Я знаю – и всегда знала, – что, когда вталкивала острие карандаша в бумагу, смутно чувствовала какую-то симметрию. Карандаш, кол. Еще один образ без привязки, как граната. Вталкивала, без толку. А еще я знаю, что стоит мне вспомнить о том всполохе яростного цвета, как перед глазами, словно послеобраз на сетчатке, начинает маячить другой – мутный и жуткий, цвет грязно-желтой густой горчицы, цвет нашей тогдашней скуки. Мы были не то чтобы несчастные девочки – мы были ухоженные, вежливые и смышленые девочки, но нам было скучно. Даже трудно сейчас припомнить те годы. Все здания были двух цветов: зеленого или бежевого. А форма состояла из сарафанов цвета молочного шоколада с темно-песочными блузками и коричневыми – как мы тогда добродушно говорили – негритосовскими галстуками. И вряд ли кто-то из нас вкладывал в это слово – негритосовский – оскорбительный смысл: просто цвет так называли. Невинность, неискушенность, скука. Странно, как теперь я боюсь написать, что мы и вправду использовали это слово – без задней мысли. Все это было так давно, что нас осудят, даже не представляя себе толком нашу жизнь. Бурные события происходили только в книгах. Джен Эйр в сцене с горящими занавесками и как ее наказывали в красной комнате (я сняла фильмы с обоими этими образами: на тему страхования от пожара и детской мебели); Айвенго на рыцарском турнире; Робин Гуд со своим луком в отсветах золотого сквозь зелень; побег негритянки Элизы через замерзшую реку Огайо; волки и нарвалы, вулканы и цунами – бурные события происходили только в книгах, и ничего, совсем ничего в нашу повседневность не просачивалось. Мы жили в дотелевизионную эпоху, и нас – точнее, всю безысходность нашей скуки – не смогут верно себе представить те, кто рос с волшебным фонарем, с волшебным окошком в мир, с этим ящиком Пандоры в углу гостиной/залы/большой комнаты, из которого к нам проникают искушения, и чужие переживания, и знание, и образы мест и людей. Сейчас у молодежи вошло в моду ностальгировать по тем сказочным временам, когда члены семьи, вместо того чтобы сидеть и смотреть телевизор, только и делали, что общались; когда люди занимались рукоделием, играли в подвижные игры. Не спорю: бывало. До сих пор физически ощущаю, как здорово прыгалось на дворе через скакалку. А какой насыщенной жизнью жили мои игрушечные свинцовые пони! Но в основном – если не брать книги – вспоминается затхлая скука, темная духота, которая смазывала очертания, скрадывала образы и не давала даже вообразить себе горизонт.