него не имели никакого смысла. Чем занималась эта толпа, собравшаяся вокруг пикапа, из которого доносились громкие звуки музыки, – смотрела концерт? Что делали эти молодые белые люди, одетые в оранжево-красную форму, – танцевали? Они ничего не значили. А человек, перед которым он только что прошел? Может быть, он из тех турецких солдат, которые, как сказал ему Ти Ти, составляют тридцать процентов населения страны? Мешки с песком, сваленные перед ними, танки и большие грузовики сзади. Да, это они, но ему все равно. Как насчет малых птах, которые носятся друг за дружкой и пикируют вокруг корявого дерева, покрытого уличной пылью? В другой день мой хозяин – общепризнанный почитатель крылатых существ – сильно задумался бы и попытался определить, что это за птицы. Обитают ли они только на Кипре? Агрессивные они или дружелюбные? Но теперь, погруженный в глубокую печаль, он оставался безразличен. В других обстоятельствах ему бы понравилась эта страна, как он на это и надеялся, когда Джамике впервые рассказал ему о такой возможности. Радость высыпалась из него, как конфетти, заполнив блестками темные пространства его души. Но теперь ему пришло в голову, что та беспечная вспышка радости была первопричиной его гибели.

Гаганаогву, я смотрел на все это, удивленный и лишенный дара речи из-за моего собственного бессилия, моей неспособности помочь ему. Он теперь шел по улице, которая называлась, судя по синим табличкам, Деребойу, и, проходя мимо стеклянных витрин магазинов, он вспоминал свою птичью паству. Он помнил день, когда продал последних – последних девять желтых цыплят из его драгоценного собрания. Они были свидетелями тишины этого утра, и, к его удивлению, отсутствие кукареканья потрясло Ндали. Она сказала, что теперь его компаунд кажется заброшенным, а это усилило ее страхи: она боялась не вынести его отъезда. Остались только курочки. Мой хозяин и Ндали вместе медленно вынесли их из курятника, посадили в одну из клеток, сплетенных из пальмовых волокон. Он чувствовал, насколько велика тревога кур. Когда он сажал в клетку очередную птицу, они так громко кричали, что он несколько раз останавливался. Даже Ндали чувствовала необычность в поведении птиц.

– Что это они делают? – спросила она.

– Они знают, мамочка. Они знают, что происходит.

– Боже мой, Нонсо, правда?

Он кивнул:

– Смотри, они видели, как многих переносили в эту клетку. Так что они могут знать.

– Господи! – Она пожала плечами. – Наверное, они так плачут. – Она закрыла глаза, и он увидел, что к ним подступили слезы. – Нонсо, это так мучительно. Я сострадаю им.

Он кивнул и прикусил губу.

– Мы сажаем их в клетки и убиваем, когда нам нужно, потому что они бессильны. – Ярость в ее голосе глубоко ранила его. – Они сейчас кричат тем же криком, Нонсо. Послушай, послушай, так же они кричали, когда на них набросился ястреб.

Он, устанавливая крышку на клетку, посмотрел на Ндали. Покивал, делая вид, будто слушает ее.

– Ты слышишь? – спросила она еще громче.

– Оно так, мамочка, – сказал он и кивнул.

– Даже когда ястребы похищают их детей, что они делают? Ничего, Нонсо. Ничего. Как они защищают себя? У них нет ни сильных пальцев, ни ядовитого языка, как у змей, ни острых зубов, ни когтей! – Она встала и отошла чуть в сторону. – И когда на них нападает ястреб, что они делают? Они только кричат и плачут, Нонсо. Кричат и плачут – и все.

Она провела ладонью по ладони, словно стряхивая с них пыль.

Он снова поднял голову и увидел, что ее глаза закрыты.

– И вот как сейчас. Ты понимаешь? Почему? Потому что они уму-обере-ихе, меньшинства. Посмотри, что сильные сделали с нами в этой стране. Посмотри, что они сделали с тобой. И со слабыми.

Она глубоко вздохнула, и он хотел было сказать что-то, но не знал что. Он слышал ее дыхание, хотя день стоял прохладный и воздух был свежий. И он понимал: то, что она говорит, исходит из самых глубин ее души, она словно черпала воду из высохшего колодца, доставала на поверхность донную гущу, металлолом, мертвые папоротники – все, что лежало на дне.

– Ты посмотри, что сделали с нами сильные, Нонсо, – повторила она, отступила, словно собираясь уходить, но потом снова повернулась к нему: – Почему? Потому что ты не богат, как они. И разве это не так?

– Оно так, мамочка, – сказал он, словно стыдясь.

Но она, казалось, не слышала его, потому что одновременно с ним начала говорить «слушай»:

– Слушай, слушай, Нонсо. Ты слышишь эти повторы в их криках, они словно разговаривают друг с другом?

И в самом деле, птицы, словно услышав ее, закричали еще громче. Он посмотрел на клетку, потом на нее.

– Оно так, мамочка, – сказал он.

Она снова подошла к курятнику, тихонько оттолкнула моего хозяина в сторону, наклонила голову к кудахтающим птицам. Когда она повернулась к нему, на ее ресницах висели слезы.

– Боже мой, Нонсо! Так и есть! Это хоровая песня, вроде тех, что поют на похоронах. Настоящий хор. И они поют песню печали. Ты послушай, Нонсо. – Она замолчала на несколько мгновений, потом щелкнула пальцами: – Правильно говорил твой отец. Это оркестр меньшинств.

Она снова щелкнула пальцами:

– Я сострадаю им, Нонсо, за то, что мы делаем с ними, и они поют песню печали.

Эгбуну, и тогда он прислушался, так прислушиваются к мелодии, которую человек слышал тысячу раз и которая в очередном повторе трогает его, открывает ему глаза на новый ряд смыслов. Он напряженно, сосредоточенно разглядывал кур в клетке, когда услышал рыдания. Он подошел к Ндали и прижал ее к себе.

– Обим, почему ты плачешь?

Она обняла его, приникла головой к его груди, к его бьющемуся сердцу.

– Потому что я грущу за них, Нонсо. И грущу за нас. Как и они, я плачу внутри, потому что у нас нет силы справиться с теми, кто против нас. В основном против тебя. Ты для них ничто. Теперь ты оставишь меня, полетишь куда-то, я даже не знаю куда. Я даже не знаю, что случится с тобой. Понимаешь, Нонсо? Мне грустно, мне очень грустно.

Чукву, теперь в этой далекой стране неба, пыли и непонятных людей ему вдруг пришло в голову, что все ее опасения сбылись. Птицевод по имени Джамике Нваорджи, который некоторое время холил его, выдергивал лишние перышки из его тела, кормил его суслом и просом, позволял весело пастись, возможно, даже вылечил ему ногу, поцарапанную ржавым гвоздем, теперь запер его в клетке. И все, что он теперь может, что теперь ему осталось, это