Когда Шумпетер во времена Великой депрессии читал лекцию в Гарварде, он с сильным венским акцентом произнес следующие слова: «Хоспода, вы зря фсе так фолнуйтесь из-за депрессии. Она для капитализма как холодный освежевающий душ»{81} (конечно, освежевать он при этом никого не собирался).

Мыльные пузыри последних лет вызывали мощные волны творческого разрушения. Кризис в ссудо-сберегательной отрасли в 1980-х заставил власти США придумать, как они будут регулировать финансовые учреждения во избежание новых проблем. Кризис доткомов укрепил и расширил всемирную сеть, а также породил целую плеяду новых ресурсов вроде eBay, Amazon или Google. В результате жилищного кризиса конгресс задумался над тем, как усовершенствовать ипотечную систему, а миллионы американцев вдруг вспомнили, что нельзя все время жить в долг, и начали понемножку откладывать деньги.

Конечно, процесс творческого разрушения далеко не всегда проходит безболезненно. Фирмы, которым приходится обновляться в условиях высокой конкуренции, выставляют на улицу десятки тысяч своих работников. Например, в 1920 г. на американские железнодорожные компании работало 2,1 млн человек. Сейчас в этой сфере задействовано всего 200 000 сотрудников. «Распиловщик, каменотес и горняк в 1900 г. были одними из тридцати самых востребованных профессий Америки. Столетие спустя они потеряли свою популярность, уступив место среднему медицинскому персоналу, инженерам, программистам и т. д.»{82}, — пишут экономист из Федеральной резервной системы Майкл Кокс и журналист Ричард Элм.

Но вместе с тем творческое разрушение — это та сила, которая делает экономику живой и продуктивной. Вряд ли почти двум миллионам безработных железнодорожников от этого легче. Но зато это на руку двадцати с чем-то компьютерным гениям, которые мечтают перевернуть мир массовых коммуникаций. Эволюция неизбежна. Вы можете представить себе генерального директора Sony, который бы сказал: «Вот это наш лучший телевизор. Будем выпускать его десять лет подряд — больше никаких разработок»?

Другими словами, нельзя вечно шпаклевать дыры в стене и завешивать их картинами — когда-нибудь все равно придется снести эту стену и отстроить ее заново.

Дэниел похандрил еще несколько недель после возвращения Ким, но в один прекрасный день — посмотрев на досуге очередную хронику Второй мировой, — он выключил телевизор, отнес бутылку бурбона на место и приступил к акту творческого разрушения: засел за свой роман. Он перестроил свою жизнь так, что теперь она вращалась вокруг книги: рано вставал, чтобы начать работу на свежую голову, время от времени ходил прогуляться и проветрить мозги, встречался с друзьями, чтобы те снабдили его свежими идеями. Он уже более не походил на человека, впавшего в депрессивный ступор.

Йозеф Шумпетер, универсальный ученый-экономист

Шумпетер продвигал идею благотворного эффекта «творческого разрушения» не только на бумаге — он доказывал его существование всей своей жизнью. Как написал один из его биографов: «Для капитализма и для Шумпетера лично стабильности как таковой никогда не существовало. Рокот изменчивого мира был музыкой для его ушей»{83}. В 20 лет Шумпетер писал книги, в 30 стал министром финансов Австрии, затем переключился на банковское дело, сколотил состояние, потерял все до копейки в ходе биржевого краха, переехал в Америку, устроился преподавать в Гарварде и стал там своего рода сенсацией (не в последнюю очередь благодаря своей любви к плащам с капюшоном). По свидетельствам биографа Томаса МакКро, Шумпетер нередко говорил, что всю жизнь стремился быть лучшим экономистом, лучшим наездником и лучшим любовником в мире, — но тут же признавал, что вот с лошадьми у него как-то не сложилось{84}.

«Работа над книгой давала мне ощущение, что я могу хоть что-то в этой жизни контролировать, — вспоминает Дэниел. — Ведь все остальное буквально рушилось у меня на глазах, в особенности наш брак».

Ким теперь тоже задышала свободнее. Дэниел был поглощен своей книгой, и Ким перестала опасаться, что он вот-вот припрет ее к стеке и заставит принимать какие-то решения, ходить к психологу или искать новую работу. У них в отношениях наступило временное затишье — и хотя до выхода из кризиса им было еще далеко, напряжение немного спало.

Однажды утром, спустя несколько месяцев после той беседы с отцом, Ким проснулась и обнаружила, что Дэниел опять сидит у себя в кабинете и яростно печатает. Она налила себе чашку кофе и подсела к нему — и Дэниел стал рассказывать ей, какой лихой поворот сюжета он замыслил.

Это было первое приятное общение с тех пор, как Ким вернулась.

«Оно напомнило мне те времена, когда мы только начали встречаться, — тогда мы могли долго вот так сидеть и увлеченно болтать о чем-нибудь, — сказала Ким. — Я вдруг ощутила, что рядом со мной все тот же Дэниел — только мои чувства к нему стали менее восторженными. Я понимала, что он не идеален, у него есть свои особенности. Но разве я не могу жить с этими особенностями? Могу, вполне».

Ким потребовалось несколько месяцев, чтобы признать: ее раздражал не Дэниел, а собственная неустроенность и зависть к нему. А Дэниел пришел к пониманию того, что не стоило переусердствовать в своих попытках «спасти» Ким — нужно было дать ей возможность самой выбирать свой путь.

«Зачем было тратить столько нервов и времени на планирование ее жизни, если она и так отлично справляется?» — сказал он.

Розовые очки были навсегда утеряны, но и Ким, и Дэниел считают, что их нынешнее положение куда лучше того, что было в первый, ураганный год их брака.

«Те отношения оставили много приятных воспоминаний, — говорит Дэниел. — Но они были ненастоящие».

Уинстон Черчилль как-то сказал: «Побежденные трудности — это выигранные возможности», — не сомневайтесь, он знал толк и в том, и в другом.

Стороны: Лейла и Джейк

Помните, в главе 2 (про неприятие потерь) мы писали о лимерентности? Периоде сильного романтического увлечения, слепой страсти, кайфа — когда мозг сносит из-за того, что «я никогда раньше никого так не любил(а)»? Вот именно в этом состоянии Лейла и Джейк пребывали до тех пор, пока она вдруг не бросила работу и не возненавидела мужа. Но мы забегаем вперед…