Эта лесть стала привычной. Полин стремилась поддержать уверенность Эрнеста в себе и помочь пережить плохие времена. Но чувствовалось и еще что-то. Полин предприняла кампанию безусловной поддержки Эрнеста, она постоянно его хвалила, подмечала все, в чем у него возникала нужда, с энтузиазмом читала и редактировала его сочинения, заставляла его почувствовать, что он лучший любовник, которого женщина только может желать, и в целом устраивала его жизнь, насколько было возможно, так, чтобы у него все получалось легко. В этом смысле постоянный припевчик «Эрнест – совершенство» должен был помочь ему ощутить, что все, что он думает, говорит и делает, правильно и лучше и быть не может – короче говоря, что он идеальный. Однако, несмотря на очевидный взлет писательской карьеры и благополучия в целом, эта слепая лесть не принесла никакой пользы его характеру.

* * *

Эрнест страдал в Париже без любимой женщины и пытался приспособиться к новой неудобной роли, которую должен был играть в жизни Хэдли и их сына. В отсутствие Полин ему в особенности было трудно отказываться от заботы Хэдли, любимых прозвищ и лестной ему ее зависимости от него. Работа над романом, впрочем, продвигалась неплохо; он внес заключительные правки в гранки «И восходит солнце», а осенью написал пять новых рассказов. Вскоре они с Максом Перкинсом заговорят о новом сборнике рассказов.

Одиннадцатого октября он отправился в Сарагосу с Арчи Маклишем на корриду. В это время они с Арчи очень сблизились. Они часто и подолгу катались вместе на велосипедах, Эрнест почти каждый день приходил в квартиру Маклишей на проспекте Дюбуа, обедал с ними и подружился с детьми Маклишей, особенно молоденькой Мими. Приезд Эрнеста и Арчи в Сарагосу совпал с праздником Эль Пилар, или Девы Марии Столпницы, ярким и шумным фестивалем, о чем они, по-видимому, заранее не знали. (Слово «Пилар» станет паролем для связи Полин и Эрнеста по телеграфу и их любимым женским именем.) Впрочем, писателю-прозаику и поэту будет трудно проводить слишком много времени вместе. Они посещали бои быков, любовались празднествами и разговаривали об испанском искусстве (они посмотрели превосходные гравюры Гойи), разводе и корриде. Однажды вечером разговор зашел о Джеймсе Джойсе и его влиянии на поколение писателей. Эрнест попытался уклониться от темы, но Арчи заметил, что чтение Джойса может оказаться полезным Эрнесту в работе. «Я сказал ему немного расслабиться и воздать должное Джойсу», – рассказывал Маклиш позднее интервьюеру. И тут Эрнест взорвался. Он считал, что творчество Джойса переоценено и отстоит далеко от того, к чему стремился он. Шумной ссорой Арчи было не удивить, и сражение продолжалось. Все закончилось тем, что они не разговаривали друг с другом два дня – что было несколько неловко, заметил Арчи, если учесть, что они жили в одном гостиничном номере.

Тем временем Эрнест вел переписку с Полин и был чрезвычайно недоволен ею. Несмотря на ее беспрестанные похвалы, он требовал постоянных заверений, что она его любит. Она много раз повторяла слова, которые были, судя по всему, высочайшим выражением любви между ними: «Мы с тобой – один парень». Они «окосели от безумной любви», – заверяла она его; «окосевшие» станет их любимым словом в течение следующих нескольких лет. Их будущие дети, писала она, «будут мои сокровища»: ее царством будут «дети, кухня, церковь». Последние слова могут показаться странными в устах женщины с удавшейся карьерой; Полин взяла отпуск от работы, но не оставила ее. Она смогла бы работать в «Вог» в Нью-Йорке после Рождества, написала она, – и это заявление встревожило Эрнеста, поскольку к тому времени они планировали воссоединиться в Европе.

Полин придерживалась строгих правил саморазвития: пила молоко, чтобы набрать необходимый вес, энергично делала упражнения и совершала длительные прогулки, изучала испанский язык, рано вставала и рано ложилась спать. И все-таки она не смогла предотвратить депрессию, особенно после того, как поделилась своими планами с матерью. Мэри Пфайффер была убита горем. Как и ожидала Полин, она в первую очередь стала сочувствовать Хэдли и ребенку. Стодневную разлуку Мэри сочла мудрым решением, но скорее потому, что так Полин получала время и возможность согласовать свои действия с верой. Они договорились, что эту новость нужно держать в тайне, в ближайшем будущем, от отца Полин, который тогда находился в Мемфисе.

Реакция матери усилила ощущение вины, которая и без того терзала Полин, заставляла ее сомневаться в себе и даже в своем будущем с Эрнестом. Вслед за матерью она стала больше думать о Хэдли. «Мы должны быть добры друг к другу и к другим людям, – написала она Эрнесту 25 октября, – потому что мы были очень, очень жестоки с людьми, которых любим больше всего». Полин считала, что им нужно отдать Хэдли «любую сумму денег». Хэдли поступила «очень мудро с этой трехмесячной разлукой, потому что мы должны все хорошо обдумать». Тридцатого октября она написала письмо, в котором размышляла об их усилиях справиться с ситуацией: «Мы так окосели от безумной любви друг к другу, так были напуганы, что можем потерять друг друга – по крайней мере я, – что совсем забыли про Хэдли». Тем временем Хэдли узнала, что Эрнест и Полин вели переписку. Это стало для нее неожиданностью, потому что она считала, что они не будут общаться друг с другом во время разлуки. Когда Полин узнала об этом, то решила выпить чашу своей вины до дна и написала Эрнесту, что им следует прекратить писать другу другу и начать снова отсчитывать еще сто дней разлуки. «Если в конце Хэдли скажет, еще три месяца, мы не будем видеться еще три месяца».

Все эти новости Эрнест воспринял плохо. Хэдли была в центре внимания Полин, Эрнест, похоже, отодвинулся на второе место, и из-за этого он погрузился в глубокую обиду. Полин старалась вести себя как можно благороднее, обезоруживая его гнев. В середине длинного ноябрьского письма он утверждал, что она нарушила свое обещание. «Вот видишь, когда ты уезжала в Пигготт, ты сказала, что собираешься рассказать все матери и, если ей не понравится, ты уедешь – или ей придется смириться, – потому что были мы против целого мира, и что мы должны делать свое дело, и что ты собираешься отдохнуть, не волноваться и набраться здоровья и сил, и прежде всего не волноваться». И добавлял саркастически: «Ну, и как все получилось?» Он начал сомневаться в их будущем и обвинил Полин в том, что она сбежала от отношений: «Ты отдала себя и свое сердце в заложники матери, и все это кажется абсолютно безнадежным». Он знал, что «это мерзкое, ужасно дешевое письмо, проникнутое жалостью к себе и просто утонувшее в пафосе».

Однако он продолжил в той же манипулятивной манере, угрожая самоубийством. Осенью, напомнил Эрнест Полин, он ей сказал, что убьет себя, если ситуация не «прояснится» к Рождеству. И затем пообещал, что не будет думать об этом и не будет ничего делать ни при каких обстоятельствах, пока она не вернется в Париж. Но раз она нарушила свои обещания, «я могу думать, что это освобождает меня… Я лучше умру сейчас, пока от мира еще что-то осталось, чем буду жить дальше и увижу, что каждая его пядь раздавлена, разрушена, разорена, до того, как умру».

Осенью 1927 года Эрнест забрасывал Полин письмами, причитая о своих несчастьях. Он разражался гневными тирадами по любому поводу, обрушивая удары на Полин, которая, как ему казалось, не уделяла ему должного внимания в это тревожное время. Полин была настолько обеспокоена ошеломительными переменами в ее жизни, что Эрнест понял, он больше не является главной (или единственной) фигурой, на которой было бы сосредоточено ее внимание – и эта ситуация была для него невыносимой. Он будет пытаться вернуть внимание Полин, даже если придется угрожать самоубийством.