Я писала по-испански и всегда очень короткие сообщения, состоящие в основном из двух или трех фраз, а подписывала их просто: «Малена». Текст этих объявлений я меняла каждый раз. Иногда я чувствовала себя оскорбленной, мне казалось, что у меня больше не осталось сил, что я нахожусь в полубессознательном состоянии, и все же старалась не потерять даже крупицы надежды. Но месяцы проходили напрасно, пустота в душе разрасталась, пожирая остатки обиды и стирая воспоминания. Меня пугало мое падение, но я ничего не могла с собой поделать и принималась обещать Фернандо невесть что, унижаться самым страшным образом, изображать из себя безмозглую дуру Я научилась получать настоящее удовольствие, нездоровое удовлетворение от собственного разрушения. Когда наступил критический момент, я написала: «Если я тебе нужна только для удовольствия, позвони мне. Я буду с тобой, я не стану задавать никаких вопросов». В то же время в моей голове звучали другие слова, о которых я никогда не забывала: «Ты знаешь, что все, что ты мне скажешь, будет ложью». Я перечеркнула все плохое в прошлом, тем более теперь, когда Индейская усадьба в первый раз оказалась закрытой все лето, потому что бесповоротно была передана в собственность детей Теофилы. Когда я узнала эти новости, то разработала хитроумный план, вся прелесть которого состояла в его простоте, а потом промолчала три месяца, после чего опубликовала объявление, радикальным образом отличавшееся от предыдущих. Это был совсем другой текст: «Я влюбилась, Фернандо, теперь у меня все прекрасно. Я больше не буду донимать тебя. Теперь я знаю, что ты — свинья».

Свинья визжала, и ее визг был полон страдания, бессмысленного страдания. Бессильный крик, ведь она отлично сознавала, что ее убивают и что у нее нет никакой возможности спастись. Только когда другие голоса ворвались в ее надрывный крик, я спросила себя, а что бы я делала в подобной ситуации. Я пришла сюда, предварительно построив в уме непогрешимую цепочку логических умозаключений. Индейская усадьба принадлежит детям Теофилы; логично, что ее старший сын хотел бы получить свою часть наследства; логично, что его семья приедет вместе с ним; логично, что они не могут приехать раньше Рождества, потому что только потом у них будут каникулы; логично, что Фернандо — читает он «Hamburger Rundschau» или нет — подумает, что прошло почти полтора года с того дня, когда мы виделись в последний раз, он знает, что прошлым летом ни я, ни мои родители, ни кто другой из моей семьи не был в Альмансилье; логично, что он заключит из всего этого, что опасности нет; логично, что если я приеду в деревню, не сказав об этом никому заранее, то неожиданно могу его здесь встретить. Я не нашла никакого изъяна в своих размышлениях. Я сделала шаг, потом другой, потом еще и еще, и мой силуэт стал видимым для присутствующих. Свиная кровь растеклась по снегу, животное наконец замолчало.

Я не видела ни Фернандо, ни его брата, пи сестру, ни отца, ни мать. Они же все увидели меня и сразу узнали. Росарио, кузен Теофилы, уставился на меня непонимающим взглядом, в то же время добивая свинью, а Теофила, которая расставляла глиняные мисочки с картофелем, тотчас поняла, что происходит, и, поставив поднос с мисками на каменную скамью, которая была продолжением фасада здания, медленно и осторожно пошла ко мне. Порфирио бросился вперед, опередив Теофилу. Его движение вызвало во мне безмерную благодарность, потому что здесь, среди этих людей, только он был на моей стороне.

— Что ты здесь делаешь, Индианка?

Порфирио и Мигель начали называть меня так, когда я еще слышала это прозвище от Фернандо, но для меня тогда это не было важно. Теперь же это прозвище меня ранило, но я не протестовала, ничего не сказала. Меня ужасно мучил страх, что я не увижу Фернандо. Я смотрела, как бежит Порфирио, и мне вдруг стало нехорошо. Я судорожно вдохнула воздух — горячая рука коснулась моего лица, и я увидела, что на этой руке нет двух пальцев.

— Ты замерзла…

Порфирио не ждал моего ответа. Он взял меня за руку и повел за собой до мельницы, он практически втащил меня в коридор, который вел внутрь дома. Дым вырывался из большой трубы, камин занимал большую часть пространства кухни, отчего места хватило только на три скамьи, они стояли буквой «П» вокруг очага. Я села в самом дальнем углу. Порфирио помог мне снять пальто и дал одеяло, все это я молча приняла, даже не поблагодарив. Потом он дал мне чашку с прозрачным бульоном, желтым от шафрана.

— Выпей. Это бульон, он очень полезный.

Я была уверена, что он полезный, поэтому пила маленькими глотками, как пьют дети, желая проверить, насколько жидкость горячая, и боясь обжечь язык. Я так сильно сжала пальцами чашку, как будто хотела впечатать их в ее поверхность, но спустя какое-то время я смогла вернуть контроль над собственным телом и почувствовала, что должна поблагодарить.

— Очень вкусно, — сказала я наконец. — Кто это приготовил? Твоя мать?

Порфирио кивнул и подошел ближе. Он присел па корточки, его локти мягко лежали на моих коленях, он странно посмотрел на меня. Было видно, что Порфирио сильно обеспокоен.

— Почему ты приехала, Малена? Ответь.

— Я приехала, чтобы увидеть Фернандо.

— Фернандо здесь нет.

— Я это поняла, но я думала, что он приедет… На Рождество люди… Ладно, все равно, я приехала, чтобы увидеть его, а он не приехал, так что я возвращаюсь в Мадрид, теперь мне лучше.

— Тебе лучше… — тихо повторил Порфирио, как будто не совсем понял то, что я сказала. Потом он поднялся и пару раз пересек кухню, а потом забрал у меня чашку. — На чем ты приехала?

— На автобусе.

— А твоя мать знает?

— Нет, ей не нужно этого знать. Послушай, Порфирио, я стала старше. Понимаешь? Мне восемнадцать лет, в Германии у меня было бы больше прав…

Я не заметила, что начала плакать — без всхлипов, без удушья, не открывая рта, не пуская сопли. Слезы капали с моих ресниц, как будто сами решили упасть на землю, как будто вовсе не я плакала, как будто плакали только мои глаза. Порфирио посмотрел на меня в тот момент, когда я поняла, что веду себя довольно странно, впрочем, его поведение тоже меня удивило.

— И что ты думаешь делать? — спросил он.

— Я вернусь в Мадрид, я тебе уже сказала.

— На автобусе?

— Да, думаю, да.

— Тогда тебе следует переночевать здесь.

— Нет.

— Да. Автобусы ходят только по утрам.

— Тогда я поеду на поезде.

— Как?

— Дойду до Пласенсии. Там встречу кого-нибудь из знакомых, кто сможет довезти меня до станции.

— Подожди меня здесь секундочку. — Порфирио поднялся и вышел, его голос гулко раздавался в коридоре. — Не уходи.

Я досчитала до десяти, а потом решила уйти. Пошел снег, белые хлопья медленно падали на землю. Я повернула дверную ручку, не желая мешать тем, кто стоял вокруг корыта и лил ведра воды в свиную тушу, вспоротую сверху вниз. Водой вымывали кровь из распяленной туши — люди очищали невинную плоть убитого ими животного. Впервые я увидела убой свиньи от руки моего дедушки, когда мне было только десять дет, но я вынесла эту языческую церемонию до конца. Дед тогда сказал, что мне следует увидеть то, что мне совсем не понравится, об этом он знает, но потом, когда я буду старше, я пойму, почему он решил взять меня с собой, и я ему поверила. В тот раз закололи борова. Когда он перестал визжать, дед с силой схватил меня за руку, наклонился и прошептал прямо в ухо: «Те, кто убивают его, — такие же люди, как и мы, а свинья — просто животное. Ты это понимаешь? И мы убиваем ее, потому что хотим ее есть, все очень просто». Я согласно кивнула головой, хотя ничего не поняла. Я слышала только дикий визг, стояла с раскрытым ртом, а эти визги не давали мне думать. «Разрежь свинью — и ты увидишь, как она похожа на нас», — сказал дедушка позже. Он заставил меня подойти к корыту и показал сердце свиньи, которое было похоже на человеческое, а потом — печень и почки, легкие и кишки. «Не смотри с отвращением, — сказал дед, — потому что ты такая же внутри. Всегда помни, как трудно убивать и как трудно умирать, не живи со страхом перед смертью, но имей это в виду. Так ты будешь счастливее».