Я не видела лица бабушки, когда она произносила последнюю фразу, но все же очень ясно восприняла ее слова. Она наклонилась вперед и обхватила руками колени.

— Но ты не была виновата, бабушка.

Она мне не ответила, продолжая с силой сжимать колени, шевеля только пальцами ног. Потом она тихо потянулась, как ребенок, выгнула спину и откинулась на спинку софы. Наконец она посмотрела на меня и сказала:

— Конечно, была.

— Нет, это была не твоя вина. Ты поступила так, потому что думала, что должна это сделать, так же, как дедушка, когда его назначили на то место. Ты была вынуждена, бабушка, и он знал, что ты ни в чем не виновата, я уверена. Во всем виноват Пако, который уехал, не сообщив вам.

— Мы все были виноваты, все. Я больше всех, он тоже был виноват, когда занял тот пост. Потому что если бы он не принял его, то ничего бы не случилось. Мы оба одинаково проиграли в этой войне, мы были разорены, нам следовало эмигрировать, но даже если бы мы остались, у них ничего не было против него, он был бы сейчас жив, как знать… Но в общем ты права, потому что если бы мой свояк не бросил нас, все мы сейчас были бы живы и счастливы. Мы бы вернулись на родину, как вернулись теперь они — под аплодисменты и благостные речи, — и получили бы пенсию от государства. Спустя годы, Элена неожиданно позвонила мне. «Прошло много времени, — сказала она, — с последней нашей встречи, ты — моя единственная семья, мне очень хотелось вернуться в Мадрид…» Я в общем была спокойна, понимаешь? Я ждала этого, с тех пор как прочитала в газете, что Пако вернулся. Он постарел. Я помню, что в то время мы ели исключительно чечевицу, читали газеты, даже иногда ходили в кино, но ели чечевицу, в Мадриде больше ничего не было, поэтому мы ели чечевицу целыми месяцами. Потом мои нервы сдали. Я знала, что она захочет позвонить, она не была виновата, виноват был ее муж. Девочка, работавшая у них, рассказала мне, что, когда моя сестра подошла к телефону, чтобы позвонить нам, вырвал у нее трубку. «Нет, Элена, — сказал он. — Не звони им. Хайме — известный человек, его лицо часто мелькает в газетах, его кто-нибудь может узнать. Это опасно, может всякое случиться, это опасно, мы рискуем». И моя сестра согласилась. Они уехали во Францию. Машина Пако была последней, которой мы могли бы воспользоваться, для нас это была единственная возможность уехать. И Мадрид превратился в одну большую засаду, пока я и твой дедушка спали.

— И что ты сказала Элене, бабушка?

— Уф! Ничего. Глупости. Грубости, у меня случилась истерика, настоящая истерика. Моя помощница слышала этот разговор, она не могла поверить… «Ты не можешь простить нас?» — спросила сестра в конце концов. А я ответила, что нет, никогда, никогда в жизни, даже через сотни лет я бы не простила. «Я умру, проклиная вас обоих, — сказала я тогда, — тебя я проклинаю сейчас, слушай меня внимательно, будь ты проклята, Элена Маркес, своими родителями и потомками, они проклянут тебя, когда ты родишь их, смерть на твоей совести…» Она заплакала, а я послала ее к черту. — Бабушка скорчила страшную рожу, как маленький ребенок, но продолжила свою гневную речь. — Я всегда легко плакала, а из Элениты слезу было не выжать, знаешь? Нежная, беленькая, а тут вдруг — хлоп! Она испугалась, всегда одно и то же.

— Почему ты не рассказываешь об этом?

— О чем?

— О том, что произошло на самом деле. Ты историк, знаешь многих профессоров, разве нет? Тех, которые вместе с тобой писали книгу, если они были коммунистами в 1965 году. И познакомься с политиками, журналистами, людьми с похожими проблемами. Расскажи обо всем, бабушка, расскажи им. Есть много историков, которые занимаются войной. Пошли письмо в газету, они его опубликуют, уверена, они напишут правду. Пусть увидят фотографии, никто не будет аплодировать им, государство отнимет у них пенсию. Пусть возвращаются во Францию, бабушка. Пусть они возвращаются во Францию или в ад. Люди плюнут им в лицо, никто не поздоровается с ними. Они даже не франкисты, они не больше, чем мешки с дерьмом, они убили твоего мужа. Ты уничтожишь их живыми, бабушка, живыми, навсегда, теперь ты сможешь сделать это…

Бабушка с недоумением на меня посмотрела, как будто не узнавала, как будто с большим трудом понимала перемену, произошедшую во мне. Я наклонилась к ней и стала говорить громче, при этом стучала кулаками по столу и покраснела. Бабушка смотрела на меня так, как будто я говорила о чем-то постыдном.

— И для чего это делать? Теперь, когда прошло столько времени…

— А для чего тогда жить? Чтобы отомстить за моего дедушку!

Бабушка медленно покачала головой, словно от усталости. Казалось, она вот-вот умрет от потери сил. Когда она начала говорить, ее голос изменился, стал холодным, механическим, как будто монета падала по водосточному желобу ее памяти.

— Это тебе никогда не поможет, Малена, потому что это не выход, эта страна прогнила, так говорил Хайме, они и так прокляты после того, что сделали, поэтому месть тут не требуется. Я расскажу тебе, как умер твой дед… Франко уже был здесь, все об этом знали. Моя сестра сказала мне об этом, зима еще не закончилась и война тоже. Утром, когда я проснулась, Хайме не было в постели. Все судьи были арестованы, никто не работал, я очень испугалась, не знаю почему. Я поднялась, быстро оделась и натолкнулась на Маргариту — эта девушка была со мной, когда я пыталась сделать аборт. Она плакала в кресле в гостиной. Твой дедушка разбудил ее, когда звонил своему другу на рассвете. Маргарита слышала разговор, но отрывками, поэтому толком не могла пересказать, ей было очень страшно, бедняжке… Хайме сказал, что ни один сукин сын не перейдет через стену. Я знала, что он умер как герой, как настоящий мужчина. Так и должно было произойти. Он пошел на улицу Клинико, слышишь? Когда все в панике побежали, он добежал до траншеи, схватил ружье и начал стрелять. Я полагаю, что он стрелял минут пять, а потом его убили. Так умер твой дедушка. Борец за разум и за свободу. Как все герои войны. Можешь гордиться.

— Я и горжусь! Он был человеком-скалой. И вообще лучше умереть с оружием в руках… — начала было я.

Я не успела закончить эту фразу. Бабушка с удивительным проворством вскочила с софы, сделала два шага и залепила мне пощечину.

* * *

Затем, повернувшись ко мне спиной, начала собирать свои вещи, взбила подушки на софе, вытряхнула пепельницу, собрала табак в мешочек, потом пошла в кухню и вернулась со стаканом воды. Такова была ее манера наказания. Бабушка сказала, что пора идти спать. Я тоже поднялась, подошла к ней и обняла ее, пробормотав извинения, которые не стоили мне труда, потому что я не чувствовала себя виноватой.

— Мне жаль, бабушка, мне жаль, — пробормотала я, а потом солгала: — Не знаю, почему я это сказала.

— Не важно. Ты еще слишком маленькая, чтобы отдавать себе отчет в словах. И ты прости меня. Я не должна была бить тебя, но я не могла вынести эту фразу. Я не могу ее слышать, я всегда очень нервничаю… Мы с твоим дедушкой шутили на эти темы, смеялись над легионерами, но никто не кричал: «Да здравствует смерть!» Мы говорили: «Мы достойны победить в войне». Понимаешь теперь, какими мы были осторожными.