ль присмирели?

Проснутся – только погоди.

Блажен, кто ведал их волненье,

Порывы, сладость, упоенье,

И наконец от их отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охладил любовь разлукой,

Вражду злословием. Порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой.

Что до меня, то мне на часть

Досталась пламенная страсть,

–

Страсть к банку! ни дары свободы,

Ни Феб, ни слава, ни пиры

Не отвлекли б в минувши годы

Меня от карточной игры;

Задумчивый, всю ночь до света

Бывал готов я в эти лета

Допрашивать судьбы завет:

Налево ляжет ли валет?

Уж раздавался звон обеден,

Среди разорванных колод

Дремал усталый банкомет.

А я, нахмурен, бодр и бледен,

Надежды полн, закрыв глаза,

Пускал на третьего туза.

–

И я теперь, отшельник скромный,

Скупой не веруя мечте,

Уж не поставлю карты темной,

Заметя грозное руте;

Мелок оставил я в покое,

Ата́нде, слово роковое,

Мне не приходит на язык –

От рифмы также я отвык.

Что будешь делать? Между нами –

Всем этим утомился я.

На днях попробую, друзья,

Заняться белыми стихами,

Хоть всё имеет quinze et le va[46]

Большие на меня права.

Строфа XXI.4 Первоначально в беловой рукописи строфа кончалась следующими стихами:

Так в Ольге милую подругу

Владимир видеть привыкал;

Он рано без нее скучал

И часто по густому лугу,

Без милой Ольги, меж цветов

Искал одних ее следов.

После XXII строфы в беловой рукописи – еще две:

Кто ж та была, которой очи

Он без искусства привлекал,

Которой он и дни и ночи

И думы сердца посвящал?

Меньшая дочь соседей бедных.

Вдали забав столицы вредных,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей она

Цвела, как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой,

Цветок, быть может обреченный,

Не осушив еще росы,

Размаху гибельной косы.

–

Ни дура англинской породы,

Ни своенравная мамзель,

В России по уставу моды

Необходимые досель,

Не стали портить Ольги милой.

Фадеевна рукою хилой

Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей,

Чесала шелк ее кудрей,

Читать «Помилуй мя» учила,

Поутру наливала чай

И баловала невзначай.

Строфа XXXI. После нее в черновой рукописи начата следующая строфа:

Они привыкли вместе кушать,

Соседей вместе навещать,

По праздникам обедню слушать,

Всю ночь храпеть, а днем зевать,

В линейке ездить по работам,

Браниться, в баню по субботам…

. . . . . . . . . .

Строфа XL. После нее в беловой рукописи – еще одна, заключительная строфа:

Но, может быть, и это даже

Правдоподобнее сто раз,

Изорванный, в пыли и в саже,

Мой недочитанный рассказ,

Служанкой изгнан из уборной,

В передней кончит век позорный,

Как прошлогодний календарь

Или затасканный букварь.

Но что ж: в гостиной иль в передней

Равно читатели черны,

Над книгой их права равны,

Не я первой, не я последний

Их суд услышу над собой –

Ревнивый, строгий и тупой.

ГЛАВА III

Строфа V. После нее в черновой рукописи следовали стихи, предполагавшие иное развитие действия:

В постеле лежа, наш Евгений

Глазами Байрона читал,

Но дань вечерних размышлений

В уме Татьяне посвящал.

Проснулся он денницы ране

И мысль была всё о Татьяне.

«Вот новое, – подумал он, –

Неужто я в нее влюблен?

Ей-богу, это было б славно,

Себя уж то-то б одолжил;

Посмотрим». И тотчас решил

Соседок навещать исправно,

Как можно чаще – всякий день,

Ведь им досуг, а нам не лень.

–

Решил, и скоро стал Евгений

Как Ленский . . . . . .

. . . . . . . . . .

Ужель Онегин в самом деле

Влюбился? . . . . . .

Строфа X. После нее – в беловой рукописи:

XI

Увы! друзья! мелькают годы –

И с ними вслед одна другой

Мелькают ветреные моды

Разнообразной чередой.

Всё изменяется в природе:

Ламуш5 и фижмы были в моде,

Придворный франт и ростовщик

Носили пудреный парик;

Бывало, нежные поэты

В надежде славы и похвал

Точили тонкий мадригал

Иль остроумные куплеты,

Бывало, храбрый генерал

Служил и грамоты не знал.

Строфа XVIII. К этой строфе в рукописи – примечание:

Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? – По страсти, родимый, – отвечала она; – приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить. – В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были пристрастны.

Строфа XXI. В беловой рукописи после нее еще строфа:

Теперь мне должно б на досуге

Мою Татьяну оправдать –

Ревнивый критик в модном круге,

Предвижу, будет рассуждать:

«Ужели не могли заране

Внушить задумчивой Татьяне

Приличий коренных устав?

Да и в другом поэт не прав:

Ужель влюбиться с первой встречи

Она в Онегина могла,

И чем увлечена была,

Какой в нем ум, какие речи

Ее пленить успели вдруг?»

Постой, поспорю я, мой друг.

Строфа XXIII. После этой строфы в беловой рукописи первоначально было:

Но вы, кокетки записные,

Я вас люблю – хоть это грех.

Улыбки, ласки заказные

Вы расточаете для всех,

Ко всем