Но совершенно так же, как широкая политическая жизнь не вводится сразу одним почерком пера, подписавшего манифест свободы, так точно и обратно, старинная республиканская традиция всей жизни не вычеркивается двумя-тремя декретами новой власти. Остаются обычаи, понятия, привычки, которые нелегко выкинуть и которым должны подчиняться сами властители. Они не могут, в конце концов, уйти от привычного контроля общества, отказаться от всякой отчетности перед ним. Как магнат должен обращаться за советом и одобрением к клиентам, бывшим независимым людям, в свое время составлявшим автономные общины равных, так и главный принципс не может закрываться от массы народа, помня, что это та самая масса, которая, по выражению Макра, прежде выбирала только старост, а не владык. Он должен сохранить за ней право коллективных петиций и жалоб, он обязан публично защищать и объяснять свои действия и распоряжения, как красноречиво свидетельствует известный застывший ораторский, совсем не повелительный, жест императорских статуй. Он не может превратить в канцелярские отделения и исполнительные чины представителей старого служилого класса, из среды которых он вышел сам, хотя они и вынуждены искать в нем опоры; он не может уйти из их парламента, стать вне старинной коллегии.

А главное: нельзя истребить старинное почтенное имя Республики, нельзя властителю называться царем. И это вовсе не смешная претензия фактически пригнетенных людей. Те новоевропейцы, которые смеялись над республиканской традицией, сохраняющейся в школе, суде и литературе императорского периода, показали этим только, что сами не избавились от некоторых феодально-крепостнических привычек и идей Средневековья. Соответствием к царю, rex или dominus, ведь было по понятиям тогдашнего римского гражданина – servus, подданные, т. е. рабами, а не гражданами были в его глазах обыватели восточных деспотий. Не надо забывать, что «римское гражданство» заключало в себе не только материальные выгоды, но и моральное достоинство, в свою очередь закрепленное республиканской традицией: оно, между прочим, означало свободу от телесного наказания, а властям ставило преграду к смертной казни. Если в Европе XX в. есть множество людей, еще недостаточно почувствовавших это право элементарной телесной свободы, то из этого не следует, чтобы в римском обществе 2000 лет тому назад не было реального сознания важности такого права. Культура идет неровным шагом, и кое в чем эти древние, жившие так грубо и неуютно, будут, пожалуй, впереди нас. Наивная политическая вера в Риме утверждала, что был «народолюбец» Валерий, раз навсегда закрепивший неприкосновенность личности римского гражданина, предоставив осужденным на смерть обращаться к народу за амнистией. Хорошо известны были также старые законы трех Порциев, воспрещавшие пытки, истязания и вообще телесные наказания по отношению к римским гражданам.

Таким образом, пять веков республиканской жизни налагали на вновь образующийся режим известные ограничения. Эти ограничения ясно выступают потом в строе Августовской эпохи; но они обозначались уже в Помпеевском принципате. В промежутке стоит катастрофа колоссальных междоусобных войн 40-х годов, которые отклонили на некоторое время установление принципата. Они были только разрушительным течением, которое вышло от элементов, выросших в колониальных войнах. Их вождем и главным выразителем и был Цезарь. В своем торжестве над гражданским обществом они занесли в Италию чуждую ей политико-религиозную черту в виде восточного «царства» с его апофеозом. Но в смысле социальных отношений они не дали ничего нового: императоры совершали экспроприации в пользу армии и выдавали лены за счет местного населения; оно ответило им на это жестокой реакцией, что заставило младшего Цезаря, несмотря на то, что он был вознесен теми же разбушевавшимися военными элементами, пойти на компромисс со старой Италией и вернуться на политические пути более осторожного предшественника, опрокинутого старшим Цезарем.

Таков краткий остов событий 40-х и 30-х годов I века. Необходимо, однако, войти более детально в столкновения этой эпохи, чтобы выяснить распределение общественных сил.

Какие условия привели к так называемой второй гражданской войне 49–45 гг.? Что вызвало столкновение 49 г. между Цезарем и Помпеем, принявшее вид борьбы за и против республики? В самой Италии было мало горючего материала. Нельзя было бы указать теперь на что-либо подобное тем двум большим враждующим группам общества, которые стояли лицом к лицу в 80-х гг. и еще раз готовы были столкнуться в 63 г. Италия была теперь не та, что в эпоху существования независимых сельских общин или вскоре после их разгрома, когда можно было еще рассчитывать на возвращение эмигрантов 80-х гг. и на новое соединение разрозненных остатков старого союзничества. Владельцы послесулланской эпохи, усиливавшиеся при помощи скупок земли магнаты и многочисленные средние помещики, в среде которых были сулланские и помпеянские ленники, устроились крепко, внесли новую хозяйственную энергию, приспособили себе рабочие руки и вовсе не желали уступать свое положение. Судьба аграрного проекта Рулла и движения катилинариев показала, что организовать остатки крестьянства в Италии уже нет возможности; все, что не было истреблено сулланцами, жалось к стороне. Rustici были разрознены и большею часть рассеяны в качестве арендаторов или батраков, при новых экономиях, магнатских фермах и пустошах. Ферреро необыкновенно живо изобразил нам сельскохозяйственный подъем этой новой помещичьей Италии, интерес владельцев к интенсивным культурам, к прививкам новых растений, к устранению сельских вилл, к усилению вывоза своих продуктов и открытию новых рынков. Владельческий слой с интересом следил за внешними завоеваниями, особенно, если они обещали новые выгодные торговые конъюнктуры. Но в нем самом осталось мало воинственности. Как нельзя более ясно обнаружилось это, когда, уже почти в виду грозящего нашествия Цезаря, Помпей, по поручению сената, стал набирать войско «для защиты отечества»: в Италии почти никто не хотел записываться в легионы. В смысле военной защиты изменился самый вид страны. Во время Союзнической войны она была полна крепостей; всякая горная деревня представляла укрепление. С тех пор многие стены были срыты победителями 80-х годов, другие были заброшены. О размельченной войне, о цепком отстаивании отдельных территорий теперь не могло быть и речи; в 49 г. Цезарь без препятствий прошел всю Италию и легко заставил сдаться корпус Домиция Агенобарба, изолированный в Корфинии, одном из немногих укрепленных пунктов, оставшихся к этому времени.

В Италии Цезаря ждали только те, кому он пообещал «гражданскую войну». Война, начавшаяся в 49 г., была вызвана исключительно притязаниями колониального императора и его войска; она не оправдывалась никакими социальными или политическими программами. Это были счеты претендентов, из которых один находил себя обиженным со стороны старого своего союзника. Остается еще неясным, в какой мере Цезарь зависел от своей армии, где кончается в нем инициатор всех предприятий и начинается искусный истолкователь решений или желаний тех организованных военных элементов, которые толкали его вперед так же, как и Суллу. В ходе войны эта зависимость выступает чем дальше, тем яснее. Армия иногда прямо парализует все планы вождя, если он с ней не согласен, и тут ясно видно, какая это большая и самостоятельная сила. Очень трудно определить, каковы были виды и требования офицеров и солдат вначале; руководящие мотивы, может быть, даже состоявшиеся решения остаются для нас совершенно закрытыми благодаря быстрым, отчетливым и успешным движениям предводителя. Позднейшая традиция опирается, главным образом, на сведения, заимствованные из записок Цезаря или реляций его ближайших сторонников, и военные массы, как будто пассивные, по-прежнему остаются в тени. Изредка только в каком-нибудь противоречивом представлении двух источников мелькнет разница между официальными формами цезарианской историографии и затушеванной ими действительностью.