Я киваю, ожидая, когда он скажет «но…», которое обрушивается на меня словно гром среди ясного неба.

– Но, как твой адвокат, я советую тебе не лгать. Лжесвидетельство – это преступление, и довольно серьезное. Супружеская привилегия позволяет тебе не разглашать содержание телефонного разговора, но, если тебя спросят, говорила ли ты с Уиллом после катастрофы и ты скажешь что-то, о чем я буду знать, что это ложь, наш договор о конфиденциальности останется в силе, но я не смогу защитить тебя.

– Я понимаю. И не собираюсь ставить тебя в такое положение.

– Вчера ночью ты почти сделала это. – Его слова звучат жестко, но не голос.

– Больше я так не поступлю.

– Хорошо. – Он кивает, ударяя ладонями по столу, словно подтверждая, что вопрос решен. – Есть какие-то мысли по поводу того, что ты собираешься сказать полиции? Для нас обоих будет полезнее, если я буду в курсе.

Я представляю своего мужа, стоящего в тени у сарая, его лицо перекошено от гнева, он целится из пистолета в человека в окне. Я вижу, как он решительно нажимает на спусковой крючок, посылая пулю в смертельный полет, и у меня начинает крутить желудок. Да, он сделал это ради меня, чтобы спасти меня, и все же… Уилл убил человека, застрелил его, и если подумать, то все это ради кучи денег.

А потом я вижу мужа, стоящего на одном колене в продуктовом отделе «Крогера», на его лице написаны одновременно волнение и надежда, когда он произносит те четыре коротких слова, которые я так хотела услышать. «Ты выйдешь за меня?» Я помню ту радость, которая вспыхнула внутри меня, те слезы, которые катились по моим щекам, когда я ответила «да». Да, да, да.

Способна ли я выложить все начистоту? Могу ли я сказать полиции, что мой муж жив? Что он и есть убийца?

Я закрываю глаза.

– Ни малейшего представления.

Звенит дверной звонок, возвещая о прибытии ужина.

– Подумай об этом и скажи мне, хорошо? – говорит Эван, накрывая мою руку своей, прежде чем подняться. – Делай так, как считаешь нужным. Если я не смогу быть твоим адвокатом, то всегда буду твоим другом.

Я высаживаю последний красный флокс из поддона на клумбу у почтового ящика и слегка приминаю землю вокруг. Стоит чудесное воскресное утро, и весна в Атланте в самом разгаре. Яркое солнце, низкая влажность, и повсюду цветы – в оконных ящиках, вдоль дорог, в виде пышных розовых и белых шапок на вишневых и кизиловых деревьях. Цветы покрывают город слоем желтой пыльцы, вызывая у меня аллергию, такую же сильную, как мой страх.

Прошло уже тридцать три дня, а от Уилла до сих пор нет вестей.

– В городе более двенадцати тысяч камер наблюдения, и их число неуклонно растет, – сказала мне детектив Джонсон несколько дней назад. – В течение дня вы обязательно хоть раз попадаете в поле зрения одной из них.

Трудно сказать, чего больше в ее словах – обещания или предупреждения. По данным «Либерти эйрлайнс» и Департамента здравоохранения штата Джорджия, Уильям Мэтью Гриффит мертв. Однако, по данным детектива Джонсон и Полицейского управления Атланты, все не так однозначно. Убийца Корбана до сих пор не найден. А ДНК Уилла не обнаружено на месте крушения.

Но поскольку есть свидетельство о смерти, между страховой компанией и фирмой Эвана велась активная переписка, и на прошлой неделе он вручил мне три чека с длинной вереницей нулей на каждом. По совету Эвана я положила деньги на накопительный счет до тех пор, пока мы не будем знать наверняка – хотя я, конечно, уже знаю.

Но на сегодняшний день я – единственная, кто знает.

Уилл хорошо скрыл следы. Полиция не смогла отыскать ни одного телефонного номера, ведущего к нему. Они не нашли ни одного файла на найденном компьютере, который бы уличал Уилла в краже. Единственная причина, почему они подозревают, что он жив, – это я – из-за того, что рассказала детективу Джонсон правду. То утро, когда я дала показания, стало для меня очищением, словно я избавилась от ядовитых токсинов, отравлявших мою душу. Я рассказала ей все, начиная с утра катастрофы. Она как будто совсем не удивилась, но сказала, что, пока не найдет твердого доказательства того или иного – жизни или смерти, лучше не трогать ни цента из этих денег.

– Привет, Айрис, – окликает меня через улицу соседка по имени Селеста. Она кивает на цветы, которые я посадила вместо кустов, вытоптанных полицией и журналистами. – Красивые.

Я отряхиваю руки и встаю.

– Спасибо. Просто стараюсь привести все в порядок перед тем, как выставить завтра дом на продажу.

При этих словах грудь пронзает острая боль. Несмотря на миллионы, пылящиеся на банковском счете, мне приходится продавать дом. Выплачивать ипотеку в одиночку мне не по карману, а все деньги с кредитных карт ушли на оплату ухода за отцом Уилла. Я забрала его из того ужасного места и определила в частный дом престарелых для людей с нарушениями памяти, красивое здание со светлыми комнатами и приветливым персоналом. Ежемесячные счета убивают меня, и, хотя Эван уверят, что, когда мы покончим с «Либерти эйрлайнс» – рассказ Тиффани подтвердился, и в доказательство она даже представила несколько убийственных фотографий с холостяцкой вечеринки, сделанных, когда та была в полном разгаре, – деньги не будут для меня проблемой, расследование может занять месяцы или даже годы. Мой брокер уверяет меня, что сейчас наилучшее время для продажи: «На быстро развивающемся рынке недвижимости сейчас весна, Айрис. Вы сможете получить за дом хорошие деньги», и мне так и хочется сказать ей: «Идиотка, я продаю дом не для того, чтобы нажиться. Я продаю его потому, что мне нужны деньги».

Я говорю себе, что это всего лишь дом, несущественная и неодушевленная вещь, утрата которой не означает исчезновения всех воспоминаний, связанный с нею, но мне все равно больно. Несмотря на полупустую постель, на пролитую здесь кровь, я не хочу покидать дом. Всего лишь месяц назад мы с Уиллом старались заполнить его детьми.

– О нет. Вы уезжаете? – Селеста делает страшное лицо, а ее глаза шарят вокруг словно золотые рыбки. Я прямо слышу ее мысли: «О чем мы будем говорить, если вы уедете?»

Я киваю:

– Этот дом слишком большой для меня одной.

Еще один укол, такой же болезненный, как и первый. В утро катастрофы я так сильно хотела быть беременной, и даже официально считалась таковой почти целую неделю. Оказалось, что мне суждено было стать еще одним подтверждением статистических данных, согласно которым одна из десяти беременностей заканчивается выкидышем на ранних сроках, и мои рыдания по этому поводу продолжались почти так же долго. Я говорю себе, что это к лучшему, что ребенок навсегда неразрывно связал бы меня с Уиллом узами куда более прочными, нежели брачные. Но мне все равно мучительно думать о том, что могло бы быть.

Селеста одаряет меня сверкающей улыбкой:

– Нам всем будет вас не хватать.

В этом я могу поклясться. Пресса, похоже, потеряла интерес к моей истории, но только не соседи. Целый день они звонят в дверь, якобы чтобы занести запеканку и лазанью, и засыпают меня вопросами про ту ночь в надежде, что я сообщу им пару кровавых подробностей, о которых они еще не слышали в новостях. Пятнадцать минут славы сделали меня самой известной особой в Инман-Парк.