Единственный звонок, который Хултин все же сделал перед вылетом в Бревиг, был клерку в здании местного Совета, который отвечал за почту и снимал трубку единственного на 240 обитателей деревни телефона. Но и ему он задал только два вопроса. Первый: приезжал ли кто-нибудь, чтобы покопаться в братской могиле? И второй: где он сможет устроиться ночевать?

Клерк заверил, что никто не тревожил захоронения после того, как это сделал сам Хултин сорок шесть лет назад. К этому он добавил, что в школе имелись четыре надувных матраца и кухня, где можно готовить себе еду. К тому же здание обогревалось, что было важно, пусть Хултин и прилетал в августе. Правда, два матраца как раз сейчас заняты техниками, приехавшими в поселок, чтобы установить спутниковую телевизионную антенну. Но остальные два пустовали. Гость мог воспользоваться одним из них.

Вид Бревига в наши дни опечалил Хултина, настолько жизнь здесь изменилась по сравнению с 1951 годом. В те времена его жители еще умели сами заботиться о себе, занимаясь китобойным промыслом и охотой, навыки которых отцы передавали сыновьям из поколения в поколение. Но к 1997 году все стало иначе. Местное население полностью теперь зависело от государственных пособий. И в деревне, по-прежнему одиноко стоявшей на берегу студеного океана, воцарился дух безнадежности, которая никогда не была прежде свойственна гордому народу.

«Это настоящая трагедия, – рассказывает Хултин. – Они ведут праздный образ жизни, у каждого куча детишек, а государство платит за все». Большое число детей в семьях, по мнению Хултина, во многом объясняется тем, что каждый житель деревни, включая грудных младенцев, получает ежегодную компенсацию (1800 долларов на человека в 1996 году) от нефтяной компании, которая занимается добычей на их территории. Но сами эскимосы не могут найти себе работу. Им попросту нечем себя занять.

Тем не менее на щедрые подачки от государства и нефтяников они обзаводились снегоходами и квадроциклами. «В каждой семье была одна, а то и две такие машины. У меня есть кадры видеосъемки, на которых снегоход стоит рядом с нартами, – вспоминает Хултин. – Но нарты уже гнили, собачьи упряжки становились реликтом прошлого, более близкого к природе и естественного образа жизни».

Понятно, что в разговорах с местными жителями Хултин не высказывал всего этого вслух. Он сразу перешел к главному вопросу – разрешению на эксгумацию тел из братской могилы, в которой лежали 72 жертвы эпидемии гриппа, умершие в ноябре 1918 года. Начал он с того, что обратился к Брайану Крокету – миссионеру и пастору деревенской лютеранской церкви. В свою очередь, священник и его жена Джинджер, школьная учительница, представили его Рите Оланне – авторитетнейшей женщине в поселке, матриарху самой большой семьи в Бревиге и члену поселкового совета.

«Я показал ей фотографии, старые снимки, сделанные во время моего предыдущего приезда, а также письма Отиса Ли, в то время главы религиозной миссии, и копии документов миссии 1918 года, – рассказывает Хултин. – Она обнаружила, что ее тетя и дядя были упомянуты пастором как влиятельные люди в деревне, и была этим откровенно горда. Оказалось, что и ее родственники умерли в 1918 году, упокоившись в той же могиле».

Крайне деликатно и осторожно Хултин приступил к объяснению своей нынешней цели. «Я напомнил, какие ужасные события произошли в ноябре 1918 года, и сообщил, что мне необходимо согласие провести вскрытие могилы еще раз. Наука, говорил я, продвинулась теперь так далеко вперед, что ученые получили возможность как следует изучить погибший вирус инфлюэнцы, а потом и создать вакцину, чтобы в случае повторения несчастья все местные жители получили иммунитет и массовых смертей больше уже не было никогда».

Оланна заверила Хултина, что понимает и поддерживает его. В его пользу высказался также пастор Крокет, а Оланна собрала членов поселкового совета, чтобы принять общее решение, следует ли им дать Хултину необходимое разрешение.

«Встреча проходила вскоре после полудня. Я изложил всем те же факты, что и Оланне», – вспоминает Хултин. И совет дал свое согласие. А потом, к немалому его удивлению, один из членов совета спросил, не нужна ли помощь. Сорок шесть лет назад никто из Бревига не предлагал помочь ему. Понятно, что Хултин с благодарностью принял предложение, и ему выделили в помощники четырех молодых мужчин.

Не прошло и часа по окончании собрания совета, проходившего 19 августа 1997 года, а Хултин был уже рядом с могилой, вырубая разросшийся там низкорослый кустарник и сразу начиная снимать верхний слой почвы. Причем четверо его помощников нарезали дерн квадратами в фут стороной, чтобы уложить по окончании работ на прежнее место.

Когда земля оголилась, Хултин и его бригада принялись копать, легко пройдя в глубину первые два фута оттаявшей грязной земли, под слоем которой лежала вечная мерзлота. Они вскрыли прямоугольник в шесть футов шириной и в двадцать восемь длиной. В этот раз все оказалось намного легче. «Теперь у меня было все необходимое: рабочая сила, остро заточенные кирки и лопаты. Но дополнительные рабочие руки оказались, конечно, важнее всего», – говорит Хултин. Эти люди привыкли иметь дело с вечной мерзлотой. Они отлично владели техникой, которую Хултин окрестил «бери больше – кидай дальше».

Ближе к вечеру третьего дня они натолкнулись на первого покойника. Правда, это оказался всего лишь скелет без всяких остатков плоти. Но Хултин успокоил сам себя. В конце концов, они копали в том же месте, которое он уже вскрывал в 1951 году. А потому по вполне понятным причинам тела с тех пор стали разлагаться в потревоженной мерзлоте.

Его команда работала, не принимая никаких мер предосторожности на случай обнаружения живого вируса, но Хултина это мало заботило. «Я сказал им: вирус был мертв сорок шесть лет назад. Он никак не мог с тех пор ожить». Сам он копал в перчатках, но лишь для того, чтобы иметь возможность по временам чистыми руками браться за видеокамеру. И, ни о чем не беспокоясь, он и его помощники проходили слои гравия и глины, не обращая внимания на отвратительный запах разлагавшихся в могиле тел. «Меня поразило, что моих молодых помощников, казалось, нисколько не отталкивала эта вонь, – рассказывает Хултин. – Что до меня, то я был опытным патологоанатомом и не раз с этим сталкивался в прошлом».

А на следующий день фортуна им наконец улыбнулась.

* * *

Солнце уже клонилось к закату, когда Хултин разглядел ее. На глубине семи футов лежало тело женщины, которой с виду было лет около тридцати. По обеим сторонам от нее лежали лишь скелеты или уже сильно разложившиеся трупы, но ее плоть, хотя уже тоже тронутая гниением, по большей части отлично сохранилась, а ее легкие оставались невредимыми и по-прежнему замороженными. Сначала Хултина это поразило. Почему именно она? Почему только она не успела разложиться до голых костей?

«Я присел на перевернутую вверх дном бадью и стал рассматривать находку, – вспоминает Хултин. – И почти сразу понял, в чем дело. Женщина страдала излишней тучностью. У нее под кожей и вокруг внутренних органов образовался при жизни столь плотный жировой слой, что он защитил ее тело во время кратких периодов оттаивания мерзлоты. Те, кто упокоился рядом с ней, не имели избыточного веса, и потому их тела разложились. Я сидел на бадье, не сводя глаз с этой женщины и уже зная, что именно из ее тканей можно извлечь вирус, который прольет свет на загадку гриппа 1918 года. Я назвал ее Люси. Почему? Просто вспомнил, как Дональд Джохансон обнаружил в 1974 году посреди эфиопской пустыни скелет женщины, который помог многое прояснить в эволюции человека. Он дал ей имя Люси. И я поступил так же, потому что имя происходит от латинского «lux» – то есть «свет». Она осветит Таубенбергеру путь к раскрытию тайн той страшной пандемии, подумал я».