Он подумал, что все же стоит вообразить кувшин воды, прежде чем отказаться от этой затеи. Богу ведомо, до чего ж легко было представить посудину со свежей водой, кубики льда, клацающие друг о друга в запотевшем стакане. Но не успел он закрыть глаза и сосредоточиться, как до него дошло: вот оно, уже готово, на столике стоит. Само собой нарисовалось, пока его мысли витали где-то еще… идеальный кувшин – из тумана, не из стекла, – и стакан возле него.

Подняв кувшин за ручку, он стал лить. Пенящаяся струйка пара и маленькие кубики затвердевшей дымки медленно, сонно потянулись в стакан.

– Ну это охренительно здорово, спасибочки, – произнес он, поражаясь собственной горечи.

Кувшин пристыженно растаял у него в руке и улетучился. Стакан обратился в туман и тихонько стек со столика, вернувшись в облако.

Обри передернул плечами, ощупал свои ноги и натянул на них одеяло из клубящихся паров. Так лучше. Он утратил ход мыслей, пытался припомнить, на чем он остановился и куда путь держал.

Инвентаризация. Он составлял реестр. Завершил обследование своих материальных припасов. Теперь обратился к своим психологическим ресурсам, какими бы они ни были.

Он был Обри Лангдоном Гриффином, одиноким, мужского пола, единственным ребенком, 22 лет, идет 23-й. Он мастерски катается на роликах, способен весьма обстоятельно и со знанием дела поговорить о бейсболе и баскетболе, умеет охренительно играть на виолончели.

Обри никогда, за всю свою жизнь, не был так сокрушен своим почти полным отсутствием умений выживать. В школе у него был дружок, Ирвин Озик, который мог сделать компас из иголки и чашки с водой, только прямо сейчас, будь у Обри чашка воды, он выпил бы ее, а кроме того, чем бы смог компас, черти его съешь, ему помочь? Какая разница, в каком направлении он движется? В конце концов, управлять этой чертовщиной он не может.

– Или могу? – произнес он вслух.

«Облако» предложило кровать, когда он вымотался. Оно снабдило его вешалкой, когда у него нашлось, что повесить. Оно реагировало.

Мог бы он повернуть его обратно к Кливленду?

Не успела эта мысль оформиться, как его захватила другая, более волнующая возможность. Мог бы он просто закрыть глаза и сосредоточиться на снижении? Отчего бы не взять да пожелать, чтобы оно вниз пошло?

Он закрыл глаза и долго-долго втягивал в себя прохладный воздух, от всей души уговаривая облако…

Но он еще не закончил мысленно формулировать, чего он желает, как почувствовал какой-то толчок назад. Больше это походило на физическое ощущение, нежели на психологическое воздействие. Мозг его был заполнен (вдруг и насильно) видением какой-то гладкой черной массы, стекловидной и плотной. Оно лезло в его мысли, сокрушая представления, в точности как каблук ботинка плющит пивную банку.

Он отлетел в свое кресло, вскинув руки ко лбу. Какое-то время был слеп. Какое-то время не было ничего, кроме черной глыбы (нет, не глыбы… жемчужины), заполнявшей всю его голову. От давления у него в ушах стучало. Неприятное покалывание прошлось по всем нервным окончаниям – неотступное ощущение щекочущего жара.

Когда зрение прояснилось, он вновь был на ногах. Когда вскочил – не помнил. Он потерял кусок времени. Непродолжительный, подумал. Секунды, а не минуты.

Темная глыба, что плющила его мысли (жемчужина), убралась, но оставила в нем ощущение, будто его выжали как лимон и одурманили. Нетвердо шагая, он добрался до кровати, залез под толстое, будто из снега, одеяло. Звезды кружили в неоглядной, кристальной черноте ночи. Небо обратилось в стекловидный черный круг (жемчужину), придавливавший и плющивший его.

Он закрыл глаза – и падал, падал, падал в бездонную тьму бессознательного.

Субботними вечерами Хэрриет с Джун играли в пабе под названием «Хливкие шорьки»[79]. В основном они выступали вместе, играли на гавайских гитарах и мило выглядели в свитерах, плиссированных юбках и забавных шляпках. На голове Джун сидел цилиндр из фиолетового бархата с маленьким чучелом коричневого вальдшнепа, глядящего из-за края. Хэрриет носила котелок из бесстыдно кричащей шотландки. Они исполняли лучшие песни таких групп, как «Белль и Себастиан» и «Вампирские выходные», примешивая к ним пару собственных мелодий. Время от времени Джун перебегала к роялю и играла.

Обри видел их на эстраде множество раз, в одних и тех же шоу. Сам он участвовал в переделке звукового сопровождения видеоигр в камерную музыку. Обри учился в консерватории Кливлендского института музыки, а летом у него было место в Кливлендском симфоническом оркестре и никакой надежды хоть что-то заработать.

Его группа (называлась она «Время бургера», шутка, которую не улавливал абсолютно никто) шла сразу после дуэта Хэрриет и Джун, «Джуникорн» (шутка, понятная абсолютно каждому: Хэрриет носила фамилию Корнелл). Он сидел в темноте на краю эстрады, уже вынув виолончель, чтобы можно было натереть воском смычок. «Джуникорн» заканчивал свое худшее из выступлений. Хэрриет облажалась с началом «Оксфордской запятой», и пьеса превратилась в бессвязную муру. Ее не столько закончили, сколько прикончили. Потом они немного препирались шепотом после того, как выяснилось, что Хэрриет забыла свое банджо, которое было нужно для их коронного номера, обычно вызывавшего восторг публики (исполнялась песня «Всегда смотри на яркую сторону жизни», которую зал охотно подхватывал).

Публики собралось немало, но никто не слушал. У Хэрриет от злости щеки красными пятнами пошли, и она старалась не утирать глаза, не хотела, чтоб кто-нибудь увидел, с каким трудом она сдерживает слезы. Джун, перестав пилить подругу шепотом, который, наверное, слышен был на улице, уселась за рояль, не в силах смотреть ни на Хэрриет, ни на публику. Стали спорить, что исполнять, при этом не глядели друг на друга, а Хэрриет просто шипела через плечо. Какой-то пьяный из толпы принялся реветь, требуя:

– Лабай из «КИССов»! «Вылижи»! «Эй, девки! Девки!», «Впистоним «КС» обратно в секс»! Заводи!

Наконец Хэрриет с Джун сошлись на «Чудесной стене». Шум публики на миг затих, и в этот момент почти полной тишины все находившиеся близко к эстраде могли слышать, как Джун бормочет: «Фа-а-диез! Фа, фа, как в «смотри не факнись». В публике, что была поближе, раздалось хихиканье.

Хэрриет стала перебирать струны акустической гитары, а Джун отыскала мелодию на клавишах. Они запели, обе звучали слабенько и удрученно, но толпа не стала слушать, пока Обри не заиграл за сценой, водя смычком по струнам, углубляя мелодию едва ли не с приливным звуком острой тоски. Сами девушки поначалу не заметили, не поняли, что только что стали трио. Зато поняли, когда вновь привлекли внимание слушателей, и они распрямились, голоса их усилились и слились воедино. Гомон стих, и песня заполнила зал. Пьяный взвыл: