Сохранял в уме, вертел мысль так и сяк, обдумывал.

Это было не облако. Пора перестать думать о нем как об облаке. Это было… чем? Устройством? Машиной? В каком-то роде – да. Что вызывает следующий очевидный вопрос. Что под капотом? Где, черт возьми, этот капот?

Взгляд его нехотя перешел на обширное возвышение в центре, на ту часть острова, которую он не исследовал. Придется пойти взглянуть. Впрочем, не сейчас. Не было уверенности, сил ли, мужества ли ему недостает. Может, и того, и другого. Он проспал по меньшей мере час, но по-прежнему был изможден, и вид этого громадного бело-кремового купола почему-то действовал на него угнетающе.

Он поднял голову, отыскивая следующее свое озарение, и увидел крашенное вишневым цветом небо с раскиданными по нему первыми звездами. Поразительная ясность ранней ночи ошеломила его. На миг он ощутил проблеск чего-то опасного вроде признательности. Он не погиб, и звезды появлялись во всем их сияющем изобилии. Он смотрел до тех пор, пока небо не потемнело и созвездия не обозначили карту тьмы.

Когда колпак ночи надвинулся на Средний Запад, он осознал, что очень замерз. Холод не был непереносимым (пока не был), но он был достаточно неприятен, чтобы вернуть его мысли к насущным задачам выживания.

Показалось важным произвести инвентаризацию. На нем был комбинезон для прыжков и кеды с высоким верхом. Его уговорили оставить правый кед на земле, но он уже не помнил зачем. Сейчас это выглядело глупым. Зачем надо прыгать в одном-единственном кеде?

Под комбинезоном он носил бриджи до колен и футболку из толстых ниток вязаного хлопка. Это было его любимое одеяние, потому как однажды Хэрриет погладила рубашку и сказала, что обожает эту ткань.

Он был голоден в каком-то отвлеченном смысле. То есть, по крайней мере, пока мог перебиться. Вспомнил, как раньше утром сунул в бриджи батончик мюсли: хотелось иметь что-нибудь при себе на случай, если сахар в крови понизится. Батончик на месте. Жажда усилится, вот беда. Жажда до того мучила, что горло драло, и пока он даже не представлял себе, что с этим поделать.

Вернулся к инвентаризации. У него была упряжь и шлем. Он расстегнул молнию на комбинезоне и поежился от ворвавшегося холодного воздуха. Руками охлопал карманы бриджей, внося в реестр их содержимое.

Телефон: мертвый кусок из стали и стекла.

Его бумажник: кожаный прямоугольник с несколькими карточками, рассованными по кармашкам, и его студенческий билет. Ему он был рад. Если его сдует с облака или если оно вдруг утратит чудодейственную силу держать на себе, у разбитого ошметка его тела будет имя. Неужто хотя бы некоторых людей до потрохов не проймет, когда его размазанный в блин труп обнаружится на северо-востоке Огайо (или на юге Пенсильвании!) – в сотне миль от места, где его видели в последний раз прыгающим из самолета. Он вытащил бумажник и телефон, положил их на край столика.

Еще в одном кармане он…

Он резко повернул голову, глянул на край столика.

В летней темноте все облако переливалось серебром и жемчугом в ясном свете четвертинки луны. После вешалки, кровати и кресла его не очень-то ужасно удивило появление журнального столика в ответ на невысказанное пожелание, хотя встряску он таки испытал от того, как ему его подсунули. Только больше всего интересовало то, что столик был ему знаком. Точно такой же стоял когда-то между диваном, на который обычно прилегала мама, и креслом, где обыкновенно сидел он, когда они вместе смотрели телевизор (как правило, что-нибудь из «Шерлока Холмса» или «Аббатства Даунтон»). Как раз на столик и ставили попкорн.

Ему представилось, как Хэрриет звонит его матери, сообщая, что он погиб, прыгая с парашютом, и он тут же отмел эти мысли, не мог их вынести. Вообразить, как вскрикивает мать и срывается в истерические рыдания, – такого прямо сейчас ему было не выдержать.

Нет. Интересовал его этот самый журнальный столик. С широкой округлой столешницей, длинной – всей в бисере – опорой и на четырех ножках-веретенцах, он был близнецом того, что помнился ему с детства. Единственное различие: этот сотворен из облака, а не из вишневого дерева. И это что-то да значит… разве не так?

Рука его все еще шарила в карманах бриджей, пальцы нащупали несколько маленьких размякших кубиков. Он вытащил один и, сощурившись, стал разглядывать его в переливчатом свете. Когда понял, что это, то тело отозвалось дрожью радости и желания.

В самолетном ангаре, в маленькой полетной конторке на регистрационной стойке стояло стеклянное блюдо, полное карамелек в обертках. Он украдкой перебрал их, выискивая все бледно-розовые клубничные леденцы. Была у него к ним слабость, к тому же, как он воображал, конфетки могли и пригодиться: если в самолете он запаникует, то сунет одну в рот и сладостью ее утешится. Плюс, когда рот полон, то, скорее всего, ему будет не до трусливой безрассудной болтовни.

Однако, разумеется, карамельки лежали у него в бриджах, под комбинезоном и упряжью, куда ему было не долезть, а потом, три часа спустя, когда они уже в небо поднялись, собственные тревоги до того отвлекли его, что он позабыл про конфетки.

Сколько их у него? Три. Было пять, но две он сжевал, усмиряя нервы, пока читал предполетные документы.

Горло исходило болью и пальцы дрожали, пока он разворачивал фантик и забрасывал карамельку в рот. От физического удовольствия пробила дрожь. Конфетка, положим, не так здорово, как бутылочка воды, но и она теперь умерит жажду, а у него еще две штуки останутся на потом.

Если его царство облаков способно снабдить его креслом и столиком, не могло бы оно одарить его кувшином воды?

Нет. Он так не думал. Если бы могло, уже снабдило бы. Оно отзывчиво на его насущные нужды, удовлетворяет их, как только явится мысль. Так, значит, это что – телепатия? А что, разве нет? Как бы еще «облако» смогло узнать, как выглядел столик? Оно же не предложило какой ни попадя предмет мебели, а именно его, Орби, собственный идеал журнального столика. Это должно означать, что оно способно каким-то образом читать его мысли и верования на манер руководства к исполнению («Жизнь в человеческой среде»).

Так что ж не дать ему воды, гадал Обри, задумчиво посасывая свою последнюю карамельку. Разве вещество облака – это не просто вода в газообразном виде?

Возможно… но только не вещество этого облака. Твердея и обретая форму кровати или кресла, оно не обращалось в снег.

В приемной доктора Ван на кофейном столике лежали журналы: «Нью-Йоркер», «Кулинария», «Сайентифик америкэн». В памяти Обри мелькнуло фото, увиденное в одном из них: нечто похожее на призрак кирпича, полупрозрачный брусок бледно-бледно-голубого цвета, немыслимо покоящийся на нескольких вытянувшихся травинках. Называлось это аэрогелем. Изобрели его японцы: брусок твердой материи, что легче воздуха. У Обри возникла мысль, что вещество у него под ногами похоже по составу, только намного превосходит аэрогель.

Последняя фруктовая карамелька растаяла, оставив у него во рту липкий сладкий привкус. Воды хотелось – как никогда.