Несправедливость этого валила его с ног. Он тяжело плюхнулся на облако, обхватил руками колени. Только даже сидение требовало слишком больших усилий. Он свернулся калачиком на боку, став похожим на зародыш. Облачка клубились и устраивались вокруг него. Он решил закрыть глаза и немного подождать. Может, когда откроет их, обнаружит, что потерял сознание еще до посадки в самолет. Может, если будет глубоко дышать и отдохнет, то, когда поднимет в следующий раз голову, под ним окажется зеленая трава, а озабоченные лица (среди них и Хэрриет) склонятся над ним.

Было достаточно холодно, чтобы он почувствовал себя малость неуютно. В какой-то момент, устроившись в мягком, слегка эластичном гнездышке из материала облака, он машинально пошарил рукой, отыскал уголок одеяла, натянул на себя толстый покров из взбитой белой дымки – и уснул.

Сразу после пробуждения был один милостивый момент, когда он ничего этого не помнил.

Уставился в яркое чистое небо и чувствовал, что мир – место доброе. Мысли его обратились, естественно, к Хэрриет, что частенько происходило сразу, как он просыпался. Обри нравилось представлять, как он перекатывается на другой бок и видит, что она рядом с ним. Ему нравилось воображать ее тонкую голую спину, четкие, чистые линии ее лопаток и позвоночника. То была его любимая мысль по утрам.

Он перекатился с боку на бок и оглядел бесплодное облако.

Шок, словно разряд электричества, прошиб его насквозь, сразу выбил из него ленивое, расслабленное настроение типа а-куда-спешить-вставать. Обри сел и увидел, что он на широкой кровати под балдахином на четырех стойках, слепленной из белой ваты. Одеяло из кремовой дымки сползло ему на пояс. Подушки из ванильного крема высились у него под головой.

Его вешалка несла одинокую вахту в нескольких футах поодаль, шлем с упряжью болтались там, где он их и оставил.

Уже близились сумерки. Красный уголек солнца проглядывал на западе, почти вровень с ним. Тень его протянулась до дальнего края облака-острова. Тень от кровати было труднее заметить, чем тень, отбрасываемую призраком.

О кровати он не очень-то и думал – тогда. Она вроде вешалки была, только размером больше, а в тот момент он все еще слишком слаб был, чтоб еще и удивляться. Он выскользнул из-под одеяла и направился к хвостовой части острова, оставив всего четыре фута между собой и пропастью.

Земля внизу утопала в красном сиянии. Зеленые поля почернели. Взлетную полосу он не видел, вообще ничего внизу не узнавал. Как быстро двигалось облако? Достаточно быстро, чтобы оставить далеко позади штаб-квартиру «Приключения с парашютом. Облако-9». Он удивлялся, а заодно удивлялся и своему удивлению.

Обри всматривался в темнеющую карту Огайо внизу. Или, по крайней мере, ему казалось, что это все еще Огайо. Он видел лес. Видел румяные прямоугольники поджаренной солнцем земли. Видел алюминиевые крыши, вспыхивающие в угасавших проблесках дня. Заметил широкий темный штрих шоссе, почти прямо внизу, но кто знает, что это за шоссе.

Как ему казалось, его по-прежнему несло на север и на восток, во всяком случае, судя по тому, где садилось солнце. Что было впереди? Кантон? Могли пролететь и Кантон, пока он спал. Ему не удалось бы даже начать определять скорость, с какой двигалось облако, это никак не получится без какого-нибудь способа замерять время.

Заглядывать за край облака было для него делом мучительным. С помощью своего психотерапевта, доктора Ван, он сильно продвинулся, до того дошел, что в ощущениях оставил далеко позади свой страх высоты… один из дюжины невротических недугов, от которых она его избавляла. В конце их сеансов она привела его в лестничный колодец своего дома, и они вместе смотрели через поручень в семиэтажную пропасть. Долгое время он даже взглянуть не мог, до того головокружение одолевало, но в конце концов дошел до того, что мог, небрежно опершись о поручень, насвистывать мелодии Луи Армстронга в гулкую глубину. Доктор Ван свято верила в «пробы страха», в то, что тот постепенно теряет силу, когда ему противостоят. Только семиэтажный дворовый колодец – это одно, а площадка дыма, расположенная почти в двух милях над землей, – совсем другое.

Интересно, думал он, что бы сказала доктор Ван на его попытку прыгнуть с парашютом. Ей он об этом не говорил, потому как подозревал, что она скептически отнесется к его способности на такое, а ему скептицизм нужен не был. Кроме того, скажи он ей, что собирается с самолета прыгнуть, она спросила бы, зачем, и пришлось бы что-то такое говорить о Хэрриет, а в целях терапии перейти и на свои фантазии по поводу Хэрриет.

Он обернулся и оценил свою кровать под балдахином из облака, свою вешалку и свою вероятную судьбу.

Не было никакого проку не верить своему положению, оспаривать факты. Он был здесь и принимал то, что и дальше пребудет здесь, как бы упорно ни пытался отрицать действительность вокруг себя.

И это было здорово, и это было правильно. Обри был музыкантом, не математиком, не журналистом и, слава богу, не экономистом. Он не знал, верит ли он в призраков, но идея призраков ему нравилась. Однажды он с готовностью участвовал в сеансе с Джун и Хэрриет (держал руку Хэрриет целые полчаса!). Был вполне уверен, что Стоунхендж служил посадочной площадкой для пришельцев. Натуре Обри не было свойственно безжалостно исповедовать действительность, называть чушью всякое недоказанное понятие, всякую невероятную надежду. Признание было его естественным состоянием. Следовать обстановке было первым правилом хорошей импровизации.

Горло раздирало и ныло, глотать было пыткой. Изнеможение уже возвращалось, и ему хотелось, чтоб было уютное местечко, чтобы посидеть-подумать. Могла его истощенность быть простым проявлением боязни высоты? Разум Обри, обладавший бзиком на выработку наихудших вариантов развития, ухватился за новую мысль: он стоит на каком-то облаке радиации легче воздуха. Что бы ни прикончило электроэнергию в самолете и в его телефоне, оно скоро подавит все электрические импульсы, отвечающие за биение его сердца. Облако, возможно, производит столько же атомного яда, сколько и перегретые реакторы Фукусимы, превратившей несколько дюжин миль Японии в зону, непригодную для человеческой жизни.

Эта мысль обратила его почки в лохани холодной застойной воды. Ноги вдруг сделались дряблыми, и он, не раздумывая, потянулся к чему-то, на что можно было бы опереться, и рука его легла на подлокотник роскошного мягкого кресла.

Оно выпросталось из облака позади него, пока он отвлекся. Походило оно на громадный, мягкий на вид трон, отдававший приятным коралловым оттенком в свете уходящего дня.

Он оглядел его с интересом и подозрением, забыл на время про всяческие смертельные дозы радиации. Осторожно опустился в кресло. Все еще почти ожидая, что упадет сквозь него, но, разумеется, не упал. Кресло было мягким, просторным, удобным – каким мечтают быть все другие кресла.

Вешалка, кровать, кресло. То, что ему было нужно – когда у него возникала необходимость.

Когда он думал об этом.