– Ты же шпион, Серов? – с какой-то внутренней болью вдруг сказал Нелидов. – Смотришь тут, что у нас делается, да Лопухиной все как есть расписываешь, ведь так? Ну вот и продолжай шпионить. Смотри на своего Лопухина. Что делает, как делает. И думай, кто из нас прав – я или Васька с твоей синеглазкой. И подумай, на чьей ты стороне. Как что-то пойдет не так – беги со всех ног ко мне и ставь в известность. Ну или не беги, если думаешь, что они правы и с ними тебе лучше. Понял меня?

– Так точно! – дрогнувшим голосом ответил я и почувствовал, что краснею. – А что именно пойдет не так? Сражение начнется? Или еще что?

– Увидишь – сам поймешь. Все, сгинь с глаз долой, – махнул рукой Нелидов.

Я дернулся было развернуться, но остановился.

– Разрешите один вопрос, Алексей Андреевич?

– Ну?

– Этот господин в черном, с которым вы разговаривали тогда, в Мариенбурге. Он кто? Вы знаете, как его найти?

Нелидов поморщился как от зубной боли.

– Этот-то? Тоже, знаешь ли… Он про себя, наверное, как и ты, думает, что шпион. Но я так думаю, что он просто обыкновенный подлец. А тебе до него какое дело?

Я стиснул кулаки.

– Он солдата моего убил. Там, в Мариенбурге – это по его приказу напали.

Нелидов пожал плечами:

– Увидишь его – убей. Принесешь мне его голову – осыплю золотом. А если кто узнает, что ты его убил – тебя тут же казнят. И, может, всех твоих людей заодно.

Я оторопел, а Нелидов продолжил с усмешкой:

– Я же вижу, капральчик, что ты в офицеры выбиться хочешь. Может, батюшке своему что-то доказать желаешь, может, просто жаждешь красивой жизни, и чтобы слуги в золоченых ливреях тебе задницу подтирали. Хочешь, заберу тебя с собой в Петербург? Посмотришь, как наши… – Нелидов потыкал пальцем в потолок шатра, – дела делают. Там такие люди – твоя синеглазка и рядом не стояла. Увидишь, что они творят, – сразу же прибежишь, на колени упадешь и будешь умолять галуны с тебя спороть и отправить в дальний гарнизон, подальше от этого всего. Веришь мне?

Ну вот, а Левковичу говорил, что в походе не пьешь. А сам, наверное, уже заложил за воротник. Или это у тебя крик души такой? Что тебя гнетет, Нелидов? Что ты докопался до генерала Лопухина? Его и весь наш полк, и вся наша армия хвалит, а ты почему на него вызверился? А Мария Абрамовна Черкасская, которую ты упрямо величаешь Лопухиной, – почему она тебя так боится?

Но вслух сказал лишь:

– Разрешите идти?

* * *

И вроде бы август, а по ночам прохладно, будто осенью. Хотелось забиться поглубже в рощу, развести костерок, согреться, запечь в углях картошку… Судя по тому, что я видел, пока мы шли вечером через рощу, – многие дозорные так и поступили. Расслабились, елки-палки.

Такой вот непонятный момент. Когда мы шли сюда от Мемеля – армия повсюду выставляла бекеты и посты, будто неприятель совсем рядом. А сейчас, когда неприятель действительно рядом – все почему-то расслабились и стали откровенно филонить в дозорах.

Ветеранами себя почувствовали, что ли? Ну да, понятно. Уже почти три недели вокруг полковых лагерей не стихает стрельба. То очередная засада местных партизан, то стычки наших конных разъездов с прусскими, то целых два раза крупные силы противника выходили в поле строй на строй – сегодня и позавчера… Поверили, что ли, что вся война такой будет? Мол, конные меж собой постреляют, и на этом всё? И ладно бы всякие недоумки из Нарвского или Троицкого полков. Но мои-то с чего вдруг распустились? Привыкли числиться лучшей ротой и подумали, что раз они лучшие, то и служить можно с поблажками да вполсилы?

Пришлось ребят немножко взбодрить капральской тростью. А разгильдяя Сашку целых два раза. Да, парни, я понимаю, что вам обидно. Да, я вижу, что вы там шепчетесь в сторонке – мол, совсем Жоре власть голову вскружила, был свой в доску, а сейчас окончательно превратился в подонка капрала. Все понимаю. Только вот я не забыл Никиту и ту холодную ночь в Мариенбурге. И вам забыть не дам. Можете сколько угодно ругаться сквозь зубы. Мне плевать, брань на вороту не виснет. А за полем извольте наблюдать. Пусть сейчас и ночь, пусть ничего не происходит, а все равно. Велено – значит, наблюдай.

Ерема, которого мы сменили на наблюдательной точке в роще, сказал, что наши войска ушли с поля уже почти на закате. Сейчас поле чистое, только темные силуэты домов пустующих деревень. Все деревенские обыватели попрятались в окрестных лесах. Дураков нет оставаться в домах меж двух армий, которые готовятся сойтись в битве. В том числе несколько семей укрылись в нашей рощице, Ерема их своими глазами видел.

А еще Ерема заметил несколько мальчишек, которые со всех ног бежали от нас на ту сторону поля, в дальний Норкитенский лес. Может, просто в догонялки играют, а может – побежали получить монетку за информацию от прусских офицеров.

Наших же конных патрулей в поле не было. Видимо, кавалеристы до сих пор зализывали раны после стычки с всадниками этого самого генерала Шорлемера. Новых конных разъездов что-то не видать. Складывается впечатление, что наших командиров вообще не интересует процесс сбора информации о неприятеле.

Так ночь и прошла. Одна пара солдат сидит на выбранных Еремой удобных деревьях и наблюдает. Вторая отдыхает внизу, а третья спит на лежанке из лапника, завернувшись в епанчу. Каждые пару часов меняемся.

Примерно в четыре часа утра с востока, со стороны лагеря наших главных сил раздался мерный рокот барабанов. Играли бой-сигнал «генеральный марш».

Вот почему конные ночью не патрулировали. Давали отдых лошадям, готовились к выступлению. Генеральный марш – это значит, как всегда, вперед пойдут обозы, а легкая конница будет их прикрывать. Где-то ближе к обеду вслед за обозами выступит пехота, чтобы налегке догнать обоз там, где обозные начнут оборудовать временный лагерь. Значит, враг испугался нашей сегодняшней демонстрации силы и отступил, решив не ввязываться в генеральное сражение. А мы, получается, пойдем его догонять.

– Гляди, Жора! – взволнованно окликнул меня Степан и немедленно исправился: – Виноват… Господин капрал, смотрите! Вон, там!

Я вскочил. Ни черта не вижу, все поле укрыто плотным предутренним туманом.

– Сюда! Отсюда хорошо видно!

Вскарабкиваюсь на дерево, смотрю в ту сторону, куда показал взволнованный Степан. В опустевших деревнях на поле – ни единого огонька. А вот дальше, на южной дороге, что ведет к Алленбургу, над стелющимся по земле туманом отчетливо виднелись знамена. Много знамен. И большие полковые, и маленькие ротные. Идет большая колонна. Бросил взгляд на запад. Там, на дороге из Велау уже около самого местечка Куткейм – еще одна. Знамена, знамена… И идут-то молча, черти. Без барабанного боя.

А у нас… До стоянки Второго Московского полка и раскинувшегося сразу за ним армейского лагеря где-то полверсты, но даже отсюда видно, что вся дорога забита выползающими телегами полкового обоза. Генеральный марш ведь.