Мама осматривает меня, но вижу, что старается делать это незаметно, как бы разглядывая фон позади меня. Макияж у неё сегодня особенно удачный, глаза, горящие добрым волнением, подведены бесподобно. Сердце моё ёкает, мне становится стыдно, что я так себя повела. Не позвонила, вообще на вечер хотела забыть, что я Багирова. Забыться, да.

— Вы… — Всё-таки нервничает, голос дрожит. — У вас получилось?

Не понимаю, о чём она. Что должно было получится?

— Наверное… — Отвечаю уклончиво, впервые пожалев, что не расспросила Дениса поподробнее про то, как он меня «отпросил».

— Значит Амир больше не будет тебя допекать? — Улыбается сначала нервозно-широко, но быстро берет себя в руки и убирает с лица эту улыбку.

— Почему вы отпустили меня к Денису? — Не понимая, как мне себя вести и что отвечать маме — что можно и нельзя ей отвечать, выбираю ответить вопросом на вопрос.

— Он сказал, что мы тебя потеряем. — Взгляд мечется по моему лицу, впитывая каждую мою эмоцию, мама очень волнуется. Очень! — Что если вы не найдете подтверждение недостойного поведения Амира, то тебя могут исключить за нападение на него.

— Ты знаешь, что я хотела его придушить? — Перехожу на шёпот. Я тоже еле-еле контролирую свои эмоции, лихорадит чуть поменьше маминого.

— Да. Я знаю про сообщение, которое якобы отправила ты, про объявившегося Виктора, про коробку с фотографиями, про нечестную игру в пейнтбол… — Мама берет мои руки в свои, крепко сжимает. — Про то, как ты ушла из лицея и про то… про то, как попала в Канатоходец.

Руки мои непроизвольно дёргаются. Что всё это значит? Он докладывал на меня? Доложил? Следил вот для этого?!

— Он позвонил так внезапно, мы тебя потеряли. Марсель места себе не находил, думал, что ты его не дождалась, это потом руководство лицея посмотрело по камерам, как ты уходила. Голос серьезный, даже строгий, отчитывающий. Я почему-то подумала, что звонит его властный отец.

Мне хотелось услышать больше, узнать побольше, но мама замолчала.

— Мия, он сказал, что мы ничему не научились. — Спустя какое-то время она всё-таки продолжила, но таким продолжением только запутала меня.

Мама опустила голову, осунулась, как-то сразу стала просто красивой, а не безукоризненно-отстраненно.

— О чём это он? Почему он так сказал? К чему, мама?

— Мия, я должна была быть внимательнее, прости меня. Этот мальчик… Этот парень знает то, что должна знать я. Что должна была заметить я. И он по-своему сделал всё, чтобы я обратила внимание, стала бдительнее.

Догадка озарила меня так внезапно, что я пошатнулась. Хорошо, что руки по-прежнему были в мамином крепком захвате, иначе полетела бы на грязный затоптанный снег.

— Он рассказал о своих подвигах, чтобы привлечь внимание…

Не заметила, как сказала это вслух. Мама резко подняла голову и покаянно посмотрела на меня. В глазах читалось сожаление, боль, нерастраченное вовремя сочувствие. Но не жалость. Мама, спасибо, что не жалость!

— Мама, мамочка! Не изводи себя. Пожалуйста, не кори. Я… я во многом виновата сама. Только я! Спасибо, что отпустила меня к Денису, спасибо! — Вырвала руки и крепко обняла маму.

Насколько человек может быть близоруким, насколько мы все погружены в себя, в жалость к себе. Уму непостижимо! Не знаю, как это можно исправить, выправить, вытравить из себя. Но нужно, обязательно нужно вылечить, иначе так и будем видеть лишь размытые очертания, смутные силуэты, за которыми пустота и в которых бездна.

Не знаю, сколько мы так простояли, но очнулись как будто одновременно. Не отпрянули, нет, — просто ослабили объятия.

Мама полезла в карман, но нервозность её ещё так быстро не прошла, поэтому мешала быть аккуратной и спокойно достать то, что она хотела.

— Давай я?

— Да, пожалуй, сейчас я ограниченно дееспособна. — Улыбнулась, но кривовато, а в глазах застыло извинение.

Пожалуйста, хоть бы не навсегда! Не нужно так смотреть, нет. Стена становится только толще, выпуклее, мутнее. Если попрошу, она же не поймет? Нет, наверное, не поймет. Поэтому я лишь молча достаю из кармана мамы свой телефон.

— Возьми его, Мия. Это было очень глупо с моей стороны.

— Хорошо, спасибо.

Чувствую, что нам нечего больше друг другу сказать, сейчас точно выговорено всё возможное и допустимое, поэтому, попрощавшись, пытаюсь скорее уйти.

По дороге смотрю время на телефоне и не замечаю, как мою свободную руку захватывает чужая, огромная, сильная. Вздрагиваю и мгновенно оборачиваюсь на этого захватчика.

— Ты не ушёл?

— Думал, будешь рвать и метать. Лицей хотел спасти, он столько лет выстоял, не хотелось бы, чтобы пал смертью храбрых. — Говорит, но на меня не смотрит, не улыбается, но лицо расслабленно.

И сейчас я бы сказала, что как-то шутливо расслаблено, разглажено предвкушением смеха.

— Всегда думала, будешь в первых рядах, кто взорвёт Алма-матер к чертовой бабушке. — Пытаюсь заглянуть Денису в лицо, но он не даётся, шаг быстрее моего, рост выше. Против такого не попрешь.

— Тоже так думал. Да вот не знай, чё-то прикипел. — Беззаботно повел плеча.

— Тогда зря ждал, мой порох подожгли на открытом воздухе, поэтому не взорвется он!

— Ну-у… Мы в ответе за тех, кого приручили. — Переводит тему с лицея на меня, с беспечности на искусно прикрытую серьезность.

— Ты меня не приручил!

— А как же моё мнение, которое стало очень важным?

— Пфф, это так, временная погрешность! — Сдаваться не хотела, хотя мы итак уже идем, улыбаясь во все тридцать два.

Опять улыбаемся, как два Шукшинских чудика, не от мира сего, но для этого мира.

— Спасибо тебе! — Сжимаю крепче руку Дениса, пока ещё могу. Ещё шаг и мы войдем в лицей, и там начнут действовать совершенно другие законы.

Ну и ладно, был бы законодатель, а как изменить найдется!

Оборачиваюсь на Дениса, который открыл дверь и пропустил меня вперёд.

— Ты же вытуришь Тузова со своего места?

— Думаешь, он сегодня заявится? — Такая уверенная ухмылка, что и не поспорить.

Да, такие трусы, как Тузов, в местах облавы на второй день не объявляются. И точно, галерка свободна, путь свободен. Теперь надменно могу ухмыльнуться и я.

Смотрю на этого невозмутимо хладнокровного и злюсь. Денис сидит напротив, смотрит мне прямо в глаза. Спокойно смотрит, не так, как я, не исподлобья. Не помню, когда я так в последний раз на него злилась. Наверное, это было очень давно, пока броней не обзавелась. И вот опять. Снова.

Перед глазами до сих пор неестественно подвернутая нога Инги, а сама она сидит на полу лестничного пролета и плачет. От разрывающей боли, обиды, досады.