class="p1">Бывало, Жюли-Мари вела машину, а Жером хватал кукол за волосы, бил их об стекла и сиденья. Она включалась – ругала их, грозила: не успокоитесь, остановлюсь на обочине и высажу вас! Слова у нее не расходились с делами: она резко тормозила, выскакивала и рывком открывала заднюю дверь, садилась и приказывала Жерому: «Снимай штаны!» Он ложился ей на колени и получал трепку под скороговорку ты-пло-хой-маль-чик. Точно так же она отчитывала кукол, когда те не желали есть кашу из грязи. Жером от полноты чувств махал руками, а куклы смотрели на него с показным безразличием и улыбались уголками губ.

Ты-очень-очень-очень-плохой-маленький-мальчик.

Жюли-Мари везде ходила в бледно-розовой пачке, купленной Катрин на гаражной распродаже. Она мечтала заниматься классическим танцем вместе с одноклассницами, но для этого пришлось бы дважды в неделю отправляться после уроков в Пюи-Ларок, а провожатых не находилось – всем было некогда.

Жером лежит лицом вниз на кровати сестры, вдыхает ее аромат и вспоминает, как она пересекала двор вдоль и поперек кошачьим шагом, как прыгала по-оленьи, а собаки весело лаяли и бегали вокруг.

Мари-Жюли преподавала балетные па куклам и не задумываясь била их палкой за рассеянность или неправильную позицию. Она вешала задник из старой простыни, набрасывала тряпки на лампы, добиваясь желтого освещения, и просила брата участвовать, а сама подавала реплики и повторяла движения, которых нахваталась тут и там.

Она напоминала сломавшуюся балерину из музыкальной шкатулки прабабушки. Раньше Элеонора заводила механизм, и куколка крутилась на одной ноге, а теперь хранится на полке между запылившимися фарфоровыми котятами. Может, у механизма Жюли-Мари тоже кончился завод, сорвалась пружина? А что стало с бледно-розовой пачкой? Наверняка спрятана в одной из коробок, стоящих в глубине шкафа.

Разве с ним, Жеромом, случилось не то же самое? Разве не похож он на сломанных кукол, сидящих на ковре? Нежеланный, устарелый, такой же, как все те вещи, которых она теперь стыдится, считает детскими, а потому глупыми… Жюли-Мари предпочитает мальчиков со стороны… А спектакли она перед ними разыгрывает? А чувственные танцы танцует? А жесты повторяет понарошку, для вида, как раньше заставляла брата целовать свой кулак? Собери пальцы вместе, поднеси ко рту, высунь язык и закрой глаза. Начинай лизать. Медленно. Я же сказала – закрой глаза!

И Жером тренируется – на кулаке, на отверстии, проделанном в коре дерева, на трещине в камне, на легавом псе, который в восторге лижет ему лицо мягким розовым языком.

– Что это ты делаешь, маленький свиненок?

Жюли-Мари сунула голову в одну из собачьих будок, куда залез Жером (тогда он еще помещался внутри и мог вытянуться на соломе и старых вонючих подстилках). Он смотрит на сестру и даже не думает убрать руку от собачьей мошонки, которую тискает по очень простой причине: псу это нравится. Жюли-Мари грозит ему пальцем, хмурит брови, ругает, тянет за ногу наружу.

Как узнать, что хорошо, а что плохо? Собаке хорошо, так? Это хуже, чем совать язык в свой кулак или лизать между атласными бедрами сестры, когда она соглашается лечь в траву на поле и спустить трусики до коленок, покрытых корками и шрамами?

Больше не нужно, больше не нужно, больше не нужно.

Почему хорошо бить животных, вырывать из них куски плоти, разбивать им голову об стену или топить в ведре и почему плохо доставлять кому-то удовольствие? Даже Габриэль ругается, когда видит, что он теребит свою штучку или трогает пиписки близнецов.

Жером видит, как Анри кладет поросенка на настил, поворачивается и наставляет на него скальпель: одно из яичек, извлеченных из кожистого мешочка, прилипло к ребру его ладони.

– Знаешь что, малыш, мне не нравится, как ты смотришь на сестру, совсем не нравится.

А разве они, мужчины, не теребят хряков за это самое… чтобы поросята появлялись на свет, как горячие пирожки? Тело Жерома такое же, как у зверей, растений, камней, и все они одинаково для него желанны.

Как ему удержать Жюли-Мари, чтобы вещи не исчезали и не менялись? Маленькая утопленница Эмили Сейлан не меняется на фотографии в медальоне на кладбищенской стеле. Стекло помутнело, фотография выцвела, но Эмили осталась девчушкой с убегающим взглядом и очень белой кожей, одетой в платьице с воротником и манжетами, вязанными крючком. Ей никогда не надоест играть с Жеромом, она будет вечно ждать на дне старого водоема, готовая слушать истории, которые он для нее выдумывает, будет охотиться на ящериц, подплывать под него в тени между водорослями. Она и правда играет или это атавизм? Какая разница, она всегда будет его единственной подружкой Эмили Сейлан, оставшейся в памяти жителей Пюи-Ларока только потому, что утонула и им пришлось оградить водоем сеткой рабицей (она не преминула заржаветь) и время от времени грозить детям – не подходи, если не хочешь погибнуть, как маленькая Эмили; или: как маленькая Сейлан. А ведь большинство даже не уверены, что такая девочка действительно существовала.

Вот что нужно Жюли-Мари! Пусть окажется на дне старого карьера или пруда. Она сделала бы это добровольно, если бы знала о происходящих в них обоих скрытых переменах и дисгармонии, которую сама же порождает. Если Катрин или дед с дядьками забудут ее, Жером всегда будет помнить, какой была его сестра, какой она должна была бы остаться на веки вечные.

Он будет оживлять Жюли-Мари сколько угодно раз – как Эмили Сейлан, а все остальное время она сможет отдыхать – то в воде, под илом, то в земле, на кладбище Пюи-Ларока. Он бы положил в гроб кукол, чтобы Жюли-Мари не скучала, перед этим попросив Габриэль заштопать им животы. Сестру он облачит в любимую пачку – пусть крутит фуэте на дне пруда и учит Эмили Сейлан кошачьим шагам и оленьим прыжкам.

Можно поступить иначе: утопить Жюли-Мари, потом отнести в старую часовню и положить тело на алтарь, куда иногда падают разноцветные лучи через последний уцелевший витраж. Она останется нетленной и не изменится, как принцессы из детских сказок, которые лежат в хрустальных гробах или под кустом шиповника в старом парке, окружающем замок.

* * *

Сколько она спала? Дни? Недели? Месяцы? Ей кажется, что она пробудилась после темной-темной ночи, в сердце которой исчезает время. Вырвалась из наркотического лимба, где ее посещали образы и голоса, принесенные вихрем из ее разрушенного сознания. Она не уверена, что различает, какой кому принадлежит.

Она садится на край кровати. За шторами проглядывает голубоватая линия. Катрин встает, распахивает створки окна и ставни, и они ударяются о фасад