На дисплее нашего компьютера «Дискавери» выглядел как жук, ползущий по средней линии веера зеленых кривых энергии. Корабль летел, как мечта. Несмотря на огонь за окном и невероятные маневры «Дискавери», отражаемые приборами, я чувствовал себя в полной безопасности. В кабине было уютно, как в утробе.

Время от времени двигатели системы реактивного управления (Reaction Control System, RCS) выдавали вспышки, показывая, что они работают и помогают нам держать расчетную ориентацию. Допусти они ошибку всего на долю градуса, и мы бы начали бесконтрольно кувыркаться. Если бы это случилось, наш пепел бесследно исчез бы в Тихом океане, и NASA не нашло бы и следа «Дискавери».

По мере углубления в атмосферу перегрузки выросли до максимального уровня – до двух единиц. В других обстоятельствах эта нагрузка была бы несущественной. Современный боевой самолет может подвергнуть пилота девятикратной перегрузке. Но астронавт, возвращающийся с орбиты после нескольких дней невесомости, воспринимает их намного острее. Казалось, что мне на плечи сел слон и вдавил меня в кресло. Под тяжестью шлема стало трудно держать голову прямо. Поле зрения сузилось так, будто я смотрел сквозь соломинку. По опыту полета на реактивных машинах я знал, что туннельное зрение – предвестник отключки. Участок мозга, отвечающий за зрительные ощущения, не получал с кровью достаточного количества кислорода. Я наддул антиперегрузочный костюм, и воздушные мешки вдавили мой пупок почти до позвоночника. Одновременно я стал втягивать мышцы живота, как бы пытаясь затянуть пояс на талии. Сработало – мое зрение восстановилось.

На высоте 60 километров мы начали чувствовать пока еще слабый напор ветра вокруг кабины. «Дискавери» превращался из космического корабля в самолет. Майк ввел в поток приемник воздушных данных, чтобы мы знали точнее нашу скорость относительно воздуха и высоту. Мы выплыли на свет. Под нами еще были сумерки, но на высоте 30 километров солнце уже взошло. Когда скорость «Дискавери» стала меньше скорости звука, ударная волна, которая раньше шла следом, опередила корабль и стала распространяться вперед. Гудящая вибрация сотрясла корабль в момент перехода.

На высоте 21 километра реактивные двигатели в хвосте «Дискавери» перестали управлять его ориентацией. Теперь он был настоящим самолетом, рожденным для полета в небе. Хэнк принял управление у автопилота. Он мог сделать это и раньше, в любой точке траектории возвращения{38}, но для этого не было повода. Увидеть посадочную полосу раньше, чем за десять минут до касания, было бы невозможно.

Дно высохшего озера на авиабазе Эдвардс, которое уже встретило бесчисленное количество крылатых машин, возвращающихся от границы космоса, теперь приветствовало «Дискавери». Хэнк прошел над посадочной полосой и заложил широкий и быстрый левый разворот, чтобы выйти на последнюю прямую. Шаттл с его короткими, словно обрубленными крыльями не отличался хорошими планирующими качествами. Поэтому командир должен был вести корабль в крутом пикировании, в духе камикадзе, при скорости почти 560 километров в час. Из кабины казалось, что мы летим прямо в землю. На высоте 550 метров он начал выравниваться, на 180 метрах Майк выпустил шасси. «Дискавери» коснулся песка, выполнив великолепную посадку на самом восходе солнца. Голливудские сценаристы не могли написать для нас лучшего финала.

«Хьюстон, остановка колес», – доложил Хэнк.

«Принято, "Дискавери". Добро пожаловать домой».

Наши радостные крики не успели стихнуть, как все мы задумались: «Когда же я снова смогу сделать все это?»

Я был пьян от радости и выпивки. Мы возвращались в Хьюстон на реактивном «Гольфстриме» NASA вместе с женами. На борту был холодильник с пивом, и я делал все от меня зависящее, чтобы к моменту приземления на базе Эллингтон-Филд он опустел. Я не мог усидеть на месте. Я не мог молчать. Голова шла кругом, я был глуп и – счастлив. Я был как жених на свадьбе, как ребенок рождественским утром. Время от времени я пытался сесть с Донной и описать увиденное, но, как только я начинал рассказывать один эпизод, тут же всплывал другой, и я сбивался на рассказ о нем. Кажется, я так и не закончил ни одного предложения. Я вскакивал и мерил шагами проход. От радости я не мог сосредоточиться. Теперь я был настоящим астронавтом, и я был живым астронавтом. Последнего я на самом деле никогда не ожидал. Думаю, что подсознательно я не верил, что вернусь из полета живым, и теперь, когда это случилось, мне дико хотелось отпраздновать эту новую жизнь. Я был солдатом, который вернулся из боя. Я прошел по узкому обрыву над смертью и не упал.

Другие смотрели на меня как на безумца, каковым я, конечно, и был. В момент помешательства я бился об заклад, что смогу уронить банку пива и схватить ее раньше, чем она упадет на пол. Я проскочил пуленепробиваемую фазу опьянения и вступил в фазу невесомости. Результат был предсказуемым. Я оказался на коленях, пытаясь схватить исторгающую пену катающуюся по полу банку, а остальные смеялись над импровизированным представлением. Меня не волновало, что я выставляю себя на посмешище. Никто и ничто не могло омрачить моей радости.

Целая толпа родственников, друзей и сотрудников NASA встречала нас на аэродроме Эллингтон-Филд. Некоторые из членов семей и офисных секретарш держали импровизированные приветственные таблички. Я увидел в переднем ряду трех своих детей с широкими улыбками гордости и облегчения. Нам не был организован парад с серпантином и конфетти в Нью-Йорке, но так было даже лучше. Люди, стоящие за веревочным ограждением, были семьей NASA. Они отправили меня в космос. Я любил их всех и, если бы получил такую возможность, расцеловал бы каждого.

Нам поставили микрофон, чтобы мы произнесли несколько слов благодарности. Выходя к нему в свой черед, я споткнулся о собственную ногу, причем не из-за опьянения… по крайней мере, не только из-за него. Мое чувство равновесия было нарушено пребыванием в невесомости. Это был обычный временный послеполетный эффект. Понятия не имею, что я говорил, но стоящие позади меня товарищи не стонали от стыда, так что я считал, что выступил неплохо.

Церемония закончилась, и мы вышли в толпу. Кто-то сунул мне в руку еще пива. Я обнял детей. Эми, мое чувствительное дитя, была в слезах. Пэт и Лаура улыбались. Лишь моя смерть могла заставить их заплакать. Я обеспокоился, что меня может обнаружить пресса. Я видел их фургоны и знал, что репортеры где-то в толпе. Последнее, что мне хотелось видеть, – это камеру перед носом. От этого моя радость, безусловно, уменьшилась бы. Но мне можно было не беспокоиться. Никому не нужны мужчины-астронавты, когда рядом Джуди. Она выглядела потрясающе. Мы все сходили в душ на базе Эдвардс и переоделись в чистые летные костюмы, а она успела подкрасить губы и сделать легкий макияж. Она держала в руках букетик роз, который ей подарили в Эдвардсе. В отличие от предшественницы, она приняла цветы с благодарностью. В эту секунду она была всем для всех – женским олицетворением феминизма. Вся пресса крутилась вокруг нее. К счастью, волос у нее было так много, что потеря пряди на орбите была не настолько заметна, чтобы вызвать вопросы.