В противоположность Лувру, возвышавшемуся за пределами стены Филиппа Августа, дворец на острове Сите не был рассчитан на оборону. В один миг восставшие оказались в покоях дофина, над галереей галантерейщиков.

Карл находился там без охраны, рядом с ним было лишь несколько приближенных, в частности, маршалы Нормандии и Шампани — Робер де Клермон и Жан де Конфлан.

Начавшийся разговор показал все злые намерения купеческого прево, настроенного тем утром придать событиям драматический оборот. Он яростно спросил дофина, когда тот решится править.

И весьма раздраженно спросил его, как намерен тот разрешить нужды королевства и какой совет дать, дабы уберечь королевство, каковое должно ему достаться, от хозяйничающих в нем банд, и они бы далее не терзали и не обирали страну.

Наместник короля к тому времени с немалым трудом сохранял какую-то долю власти. Он дал резкий ответ. Если финансы препоручили другим, надо и обращаться к другим!

Все это было бы сделано охотно, будь у него такая возможность. Но это должен был сделать тот, кто присвоил доходы и права королевской власти. Пусть он это и делает!

Этьен Марсель только и ждал этих слов. Он бросил:

Сир, не изумляйтесь тому, что вы увидите, ибо мы так решили, и так должно свершиться.

После этого несколько человек купеческого прево схватили Жана де Конфлана и убили его. Маршал Нормандии попытался спастись, укрывшись в соседней комнате и совсем забыл, что он должен защищать своего герцога; тем не менее его тоже убили. Оба тела вынесли на двор, где они оставались до ночи. Люди дофина похоронили их тайком.

Ни маршал Нормандии, ни маршал Шампани не показали себя противниками ни реформы, ни Штатов, ни парижан. Своим жизнями они, несомненно, заплатили за то, что были маршалами и несли вместе с другими ответственность за поражение.

Они ее разделяли со всей знатью, той самой знатью, которая не приняла участия в последнем заседании Штатов, потому что Штаты начали превращаться в третью партию наряду с партией дофина и партией Наваррца. Знать не выполнила своей миссии — защищать королевство; к этим простым словам многие сводили сложную политическую игру двух последних лет.

Дофин видел гибель обоих приближенных. Он испугался. Этьен Марсель только этого и ждал: издавна знакомый с distinguo[65]между добрым государем и дурными советниками, он выступил в качестве покровителя принца.

Сир, ничего не бойтесь.

Чтобы убедить молодого принца, что тому ничего не грозит, он надел ему на голову собственный красно-синий шаперон, «разделенный на части красную и синюю, синяя справа», а себе — шапку, которую носил дофин.

Обойдясь с наместником короля как с равным. Марсель поспешил на Гревскую площадь, где толпа росла с каждой минутой. Площадь и соседние улицы были черны от народа, когда купеческий прево появился в окне «Бюргерского двора». Он произнес несколько слов. Их смысл сводился к тому, что он и его спутники выполнили свой долг, злодеи мертвы, дофин не пострадал. Как могла толпа воспринять эти слова? И, главное, как их понять? Во всяком случае. Марселю ответили рукоплесканиями. Он счел, что его действия одобрены.

Потом он вернулся во дворец, где Карл снова принял его в помещении, в котором уже не был хозяином. Принц был запуган. Он согласился публично одобрить двойное убийство, совершенное несколько часов назад в его присутствии. Он друг парижанам. Он скажет им это. Чтобы явно это показать, он немедленно велел своим приверженцам и чиновникам надеть шапероны, «разделенные на красную и синюю части».

Этьен Марсель мог быть доволен. Он унизил наместника короля, доведя его до слез. Возможно, в тот день он зашел слишком далеко; тем же вечером ему пришло в голову, что в Париже более чем необходимо присутствие короля Наваррского. Если после двойного убийства, совершенного утром, фортуна отвернется от него, последствия могут быть самыми зловещими.

Париж — еще не Франция. Этьен Марсель это знал, и дофин тоже. В самом Париже бюргерские депутаты от добрых городов королевства, если не вернулись по домам раньше, были вовлечены в водоворот событий. Те, кто остался, не могли быть уверены, что по возвращении их похвалят. И купеческий прево написал властям всех городов послания, чтобы объяснить действия парижан и добиться одобрения. Более из осторожности, чем из неприятия большинство городов не ответило. Некоторые, как Амьен, где движение за реформы возглавили скорняки, велели своим жителям носить красно-синие шапероны. Возбуждение парижан не нашло подражателей, кроме как в Аррасе, где народ 5 марта убил нескольких дворян. Это был единичный случай.

Дофин и провинция

Дофин производил впечатление марионетки в руках купеческого прево. Это с согласия последнего Карл Нормандский 14 марта присвоил себе титул «регента». Позже он воспользуется этим титулом, чтобы показать собственную власть. Пока что это была лишь позолота на верховной власти, которую опосредованно сумел присвоить Этьен Марсель. Принц, наделенный правами суверена, пусть даже временно, отныне был декоративной фигурой.

Этьен Марсель чувствовал все больше уверенности в завтрашнем дне. Пожелав в свое время приезда короля Наваррского, он скоро дал тому понять, что не надо оставаться в Париже слишком долго. Теперь, когда регент стал его креатурой. Марсель, бесспорно, мог быть первым человеком в столице.

Официальные акты хорошо отражали новую политическую ситуацию. Они начинались со слов: «Карл, старший сын короля Франции, регент королевства, герцог Нормандский и дофин Вьеннский». Об Иоанне Добром больше не упоминалось. Дезавуировать Этьена Марселя из Лондона не могли.

Регент в течение этих недель, когда он был лишь марионеткой, добивался как посредник, чтобы знать, отсутствовавшая на последних совещаниях Штатов, наконец одобрила то, что сделали другие без нее. В основном эта миссия ему не удалась: знать Северной Франции — Пикардии, Артуа, Верхней Нормандии, — собравшись в Санлисе, не сказала ни да ни нет. Что касается короля Англии, в тот период он задавался вопросом, стоит ли иметь дело с такими людьми. Что они на самом деле собой представляют?

Тогда-то Иоанн Добрый впервые забеспокоился. Один королевский секретарь, пересекший Ла-Манш в начале апреля, привез регенту устное послание.

Герцог Нормандский чувствовал себя изолированным. Королевское послание ободрило его. Внезапно он решил переломить ход событий. Собрание в Санлисе дало ему повод покинуть Париж, не отрекаясь открыто от дружбы с парижанами, на которую ему приходилось ссылаться во всех высказываниях. Он воспользовался этим отъездом, чтобы посетить города парижского региона. Его видели в Компьене, Мо, Провене, где он председательствовал на заседании Штатов Шампани. Не говоря этого открыто, он уже обращался к провинции за помощью против Парижа.

Внешне он по-прежнему играл на стороне парижан. Впрочем, Марсель приставил к нему десять горожан, которые должны были неусыпно шпионить за ним, контролировать его слова, следить за его разговорами. Но на самом деле регент зондировал настроения провинции. Он пытался оценить, насколько исконная Франция способна противостоять смуте парижан. Его двуличие скоро принесло свои плоды. 10 апреля в развитии сюжета возник первый неожиданный поворот. После изобилующей намеками речи, где он объяснял Штатам Шампани «весьма чудесные» события, случившиеся в Париже в течение последних недель, — шампанская знать плохо отнеслась к убийству маршала Шампани, — регент попросил одобрения и финансовой помощи. Депутаты ответили, что подумают. Во всяком случае, — добавили они, — в Париж они больше не поедут.